Орхидеи еще не зацвели - [61]

— Хью очень эксцентричный, — ни к селу, ни к городу заявила Лора. — Когда мы познакомились, он творил под псевдонимом Йорк. Но всем говорил, что это его настоящая, родовая фамилия, которой он очень гордится.

— Всякий стал бы гордиться фамилией Йорк, — либерально заметил Шимс, — памятуя, что он Глостер.

— Его второе имя Уолтер. Когда кто-нибудь заводил речь о том, что визуально все это выглядит… нуэ… неподобающим образом, он выходил из себя, начинал кричать, что его родители, почтенные люди, знали об именах побольше, чем какой-то жалкий червяк, что ни в имени Хьюго, ни в имени Уолтер, ни в славной фамилии Йорк не содержится ничего непристойного, они встречаются даже у членов кабинета министров, не говоря о многих поколениях герцогов Йоркских, что трактовать так его имя — клевета и диффамация, и что он обратится в суд и потребует достойную компенсацию за нанесенный моральный ущерб. И продолжал подписывать картины инициалами. Зато халтуры он подписывает «Джонсон».

— Такие штуки сильно сужают аудиторию, — заметил Блуменфилд. — Большинство этого не воспринимает.

— Ваш муж — смелый человек! — одобрил Петлюра.

— Смелость ему понадобится, — констатировал Блуменфилд.

— А мы парню даже не налили… — медленно, укоризненно произнес Генри.

Боже, правда, не налили! От этой мысли я пунцово покраснел, как помидор, на заре чистой юности вдруг узревший случайно обнажившуюся часть тела помидора-девушки. Вообще все как-то приутихли, возможно, тоже запомидорились, но в ночи это не видно.

— Ага, — сказал, наконец, Генри. — Тогда мы поехали.

— На посошок? — спросил Петлюра.

— На посошок, — ответил Блуменфилд.

— Чтоб на эти благословенные болота не пришла касапня, не построила еще один Петербург и не грозила отсель шведам, — провозгласил тост Петлюра.

— Касапня — это кто? — спросил я.

— Большевики, — перевел Блуменфилд.

— Да-да-да, это было бы лишнее! — воскликнул я, живо, с содроганием представив себе нарисованную Сэмом картину.

— Будьмо! — резюмировал Генри.

— Будьмо! — обрадовался Блуменфилд.

— Будьмо! — поддержал Петлюра.

— Что такое «будьмо»? — спросил я.

— Повторите и пейте, — посоветовал Шимс.

— Будьмо! — старательно повторил я. И выпил.

Глава 32

— Надо же, как люди странно раскрываются, — сказал я, озирая в окно машины изумрудные болота в лунном свете. — Я знал Блуменфилда в Америке, это был обычный бродвейский продюсер. Его голова была забита деньгами, как опилками. Ничего больше его не интересовало. А стоило ему приехать в Англию, и оказалось, что он филантроп и романтик.

— Приятно, что Англия произвела столь благотворное действие на его нравственный облик, — изрек Шимс.

— А мне приятно, — сказал Генри, мучимый совестью, — что у господина Петлюры осталась моя шуба. Она теплая. Он в ней никогда не замерзнет. Боже мой, сам Петлюра! Я пил с самим Петлюрой, надо было взять автограф! У меня же есть молескин! Знала бы моя покойная мама!

— Значит, Генри, это все-таки твоя шуба, — вычленил я главное.

— Да, — рассеянно отреагировал Генри. — Конечно моя. Я не хотел там говорить, но у меня мама была украинка…

— Глупо было бы верить, что точно такую же шубу…

— Я даже немного знаю украинский… Ты обратил внимание, как они удивились, когда я сказал «будьмо»?

— Блуменфилд через три дня возвращается в Америку, — сказал Шимс, весь в своих мыслях. — Он отплывает на собственной яхте. Обещал взять меня с собой. Если вы помните, то господин Говард Стикер…

— …этот миллиардер, который запер меня в клетке своего домашнего зоопарка с орангутангом Бо-бо за то что я, как ему показалось, осквернил его дочь, — вспомнил я. — Дочь Стикера, а не дочь Бо-Бо, — поспешил я уточнить, боясь быть непонятым.

— Совершенно верно. Так вот, этот упомянутый господин Стикер передал через Блуменфилда мне настойчивое приглашение поступить к нему на службу секретарем, ибо я произвел на него неизгладимое впечатления в период вашего с ним тесного общения, хоть оно, моими стараниями, продолжалось не так долго, как ему хотелось бы.

— О, Стив! — с чувством воскликнул я. — Если б вы меня не успели вызволить до того, как Бо-Бо до меня добрался, то у него сейчас было бы две дочери!

— И теперь, когда я уволен…

— Вы не уволены, Стивен, — горячо возразил я, — вы…

— Теперь, когда я уволен, — твердо повторил Шимс, — я склонен принять приглашение господина Стикера.

— Но Шимс! — возопил я. — Благодетель! Как же я…

— Не хотите ли вы сказать, что откажетесь от своего брака, если я останусь? — спросил мой, увы, бывший лакей.

— Нет, конечно, нет! Но сейчас…

— Слава богу, моей сестренке будет приятно об этом услышать, ведь она знает, как вы ко мне привязаны.

— К ней я тоже успел привязаться, но мы надеялись…

— Я решил принять приглашение господина Стикера, — упрямо проговорил Шимс. — Но поскольку я нужен вам здесь, я принял также и решение остаться.

Великая мудрость разительна в устах камердинера, но в устах шурина она просто убийственна. Мы привыкли, что Эзоп был рабом, считай, тем же камердинером, но чтобы философ был чьим-то шурином — таких прецедентов история не помнит, и это прочищает мозги, знаете ли. И вот, как только мои мозги в полной мере прочистились, я ОСОЗНАЛ. Меня вроде как озарило, так бывает — идешь, идешь, и вдруг из окна (конечно, дело происходит в Венеции) на вас выплескивают ведро грязной воды, и сразу все вокруг неузнаваемо меняется.