Орест Кипренский. Дитя Киприды - [43]

Даже суховатый Штакельберг «присовокупил», что Орест Кипренский «не только по таланту, но и по своему поведению имеет основание уповать на благоволение Правительства…»[168]. Оба сановника пишут о его тяжелом материальном положении. И надеются на «царскую милость».

Что же царь? Поставил резолюцию: «Повременить». Никакой милости и уважения к таланту! Однако Кипренский упрям. Он не оставляет мысли продать свои картины Николаю I. В 1834 году, находясь во Флоренции, предлагает Николаю I три свои картины: «Портрет Швальбе», «Портрет Торвальдсена» и «Сивиллу Тибуртинскую». Все три картины морем посланы из Ливорно в Петербург и доставлены в Зимний дворец для показа Николаю I. Тот купил только «Портрет отца» – работу раннего «русского» Кипренского, заплатив художнику ровно столько, сколько тот просил, – 5 тысяч рублей.

Годом раньше Николай I купил на Академической выставке (осень 1833 года) еще одну картину Кипренского – «Вид Везувия с моря», заплатив 2 тысячи рублей, причем остальные картины, в частности Егорова и Воробьева, были им куплены за более высокую цену[169]. Вот и весь «урожай» картин замечательного российского художника, собранный императором…

Но, повторяю, Кипренский упрям. К тому же ему необходимо заручиться поддержкой императора и его двора, чтобы вернуться в Петербург с молодой женой.

С этим, очевидно, связаны его судорожные попытки заинтересовать своими, как мы бы сейчас сказали, проектами петербургских чиновников.

Еще находясь в Неаполе, он пытается увлечь министра духовных дел князя А. Н. Голицына идеей переноса мощей cв. Николая-чудотворца из Бари в Петербург. Идея российских чиновников не заинтересовала. Сейчас в Бари – популярное среди русских путешественников российское подворье.

Через некоторое время Орест сообщает Алексею Оленину о замысле картины «Петр Великий в Саардаме»[170]. Но и этот замысел не вызвал энтузиазма и не был осуществлен. Во всех этих предложениях чувствуется какой-то надрыв. Кипренский не был фанатичным приверженцем православия, что вскоре докажет его переход в католичество, вызванный женитьбой на католичке. Действие, конечно, вынужденное, но подготовленное многолетним дружественным общением с католическими прелатами.

Такая же странность есть в предложении написать историческую картину. С ученических времен он таких картин не писал, и едва ли бы у него что-то получилось. Все это – некие поиски выхода из тяжелейшей финансовой ситуации. Попытка заручиться поддержкой в России.

В апреле 1832 года Кипренский уезжает из Неаполя в Рим – в сопровождении все того же Матвея Постникова. И снова отъезд похож на катастрофу. Видимо, оставаться уже нет сил. Деньги на дорогу он одалживает у графа Штакельберга, который прежде уже писал в Петербург министру двора князю Волконскому о «расстроенных делах» и «неотложных долгах» Ореста[171].

Как мы помним, сановник уповал на «царскую милость, которой не последовало. Кипренский не кутил и не проматывал деньги. Он работал, но работал без заказа, «по вдохновению». А пенсиона у него не было. Отмечу, что свой долг Штакельбергу он через некоторое время вернул.

Глава 17. Рим. Жизнь и смерть

Думаю, что первым делом он навестил в Риме Мариуччу, которая его в своем страшновато звучащем на русский слух Приюте для неприкаянных, конечно же, заждалась. Он наверняка уверил ее, что вскоре уладит свои дела и они поженятся. А пока что он участвует в римских выставках, посещает мастерские художников, к нему в мастерскую приходят русские путешественники, например, в 1833 году – Василий Жуковский. Кипренский его тоже навещает. Из дневника Жуковского известно, что «поутру» его навестили в Риме Кипренский с Брюлловым[172]. Еще одно свидетельство дружбы двух художественных гениев. Кипренский был давно знаком с Жуковским, в 1816 году написал его юношеский портрет, а сейчас привел к нему молодого блистательного Карла Брюллова. Тот впоследствии тоже напишет Жуковского, а на вырученные за портрет деньги будет выкуплен из крепостной неволи Тарас Шевченко. Такая вот знаменательная цепочка…

О римской жизни Кипренского пишет престарелый Иордан, напрягая ослабевшую память: «Все, что ни делалось или писалось в Риме, где бы студия какого-либо художника ни находилась, где было на что взглянуть или увидать, и в какое бы время года ни случилось, наш Кипренский там и всегда относился благосклонно, особенно, когда он замечал, что художник, которого он посетил, ценит его достоинства, ибо самолюбию Кипренского не было меры!»[173]

Не знаю, как насчет самолюбия, но свои оценки изображенным на картинах персонажам Орест выносил с какой-то детской безусловностью. И в них далеко не был вялым, безразличным и «постоянно благосклонным».

В Риме он изображает еще одного поэта, своего давнего знакомца – князя Петра Вяземского (1835, ВМП). Вяземский – друг Пушкина, блестящий острослов. На портрете трогательная подпись: «В знак памяти». Но ни эта подпись, ни постигшее Вяземского горе – у него в Риме умерла в эти дни от чахотки юная дочь – не смягчили сердца Кипренского. Вяземский ему явно антипатичен. Персонаж, представленный в профиль, редкостно сух и холоден, закутан до горла в сюртук, как в кокон, смотрит на мир сквозь круглые очочки, скрывающие глаза. И карандашные штрихи какие-то слишком прилизанные, совершенно без экспрессии. Вероятно, рационализм Вяземского Кипренского бесконечно раздражал.