Орест Кипренский. Дитя Киприды - [33]

Тень сожженной натурщицы

Известно, что великих людей часто сопровождает клевета. Анна Ахматова всю жизнь ощущала за собой ее шлейф. Клевета постоянно сопровождала и Карла Брюллова. Его обвиняли в смерти возлюбленной-натурщицы, бросившейся из-за ревности в Тибр, и в том, что он выгнал из дому из-за неоправданных подозрений свою молодую жену. История с натурщицей до сих пор полна загадок, а ревность по отношению к жене была у Брюллова, как мы сейчас знаем, вполне оправданной.

Интересно, что в письме к министру двора князю Волконскому Брюллов, говоря о клевете, которая на него обрушилась в связи с разрывом с женой, ссылается и на Кипренского, тоже ставшего жертвой клеветы. Думаю, что Брюллов, как и прочие пенсионеры, не сомневался, что слухи о сожженной натурщице – «злой навет».

Тут еще досужие любители слухов смешали два обстоятельства. Натурщицу, которая погибла якобы от рук Кипренского, они сделали матерью Мариуччи – той самой девочки, о которой он нежно заботился…

Я с детства помню зловещую историю любви художника к дочери сожженной натурщицы, в авантюрном ключе рассказанную Константином Паустовским к 100-летию со дня смерти Кипренского (1936). Поводом для подобных уголовно-детективных трактовок стали старческие записки ректора и профессора Академии художеств Федора Иордана (1800–1883), опубликованные в «Русской старине» уже после его смерти (в 1891 году).

Иордан, который не был свидетелем описываемых им событий, а довольствовался слухами и нетвердой старческой памятью, пересказал «байки» о Кипренском: «…будто он имел на содержании одну женщину[124], которая его заразила, и будто болезнь и неблагодарность этой женщины привели его в исступление, так что однажды он приготовил ветошку, пропитанную скипидаром… и зажег. Она в сильных мучениях умерла». Далее, говоря о Мариучче, Иордан снова пересказывает какие-то слухи: «…полагают, что она была дочь той несчастной, сгоревшей женщины»[125].

Поразительно, но даже оправдания самого Кипренского, которые последовали после прямого вопроса Иордана, автор записок умудряется подать так, что у читателя остаются сомнения. Вроде бы Кипренский снимает с себя все обвинения, говоря, что все это проделал его слуга, потом умерший от сифилиса в больнице (вероятно, тот самый мальчишка Анджело, который разносил письма российским пенсионерам). Но сразу за этим в тексте возникает авторская фраза, что после этих событий Кипренский отправился «с целью рассеяться от угрызений совести» в Париж[126]. Откуда же «угрызения»? Ведь он не виноват! Недоброжелательный Иордан сознательно «наводит тень на плетень».

Мы прекрасно знаем, что в Париж художник уехал, потому что этого требовали его пенсионерские дела – через Париж он должен был ехать домой в Петербург. В Парижском салоне в Лувре он выставляет четыре свои картины.

Фраза об «угрызениях совести» говорит о том, что Иордан не поверил оправданиям Кипренского и рад распространять порочащие его слухи (в том числе о его беспробудном пьянстве). В этом деле нужно слушать не ядовитые домыслы старичка Иордана, а непосредственные впечатления художников-пенсионеров. В частности, Василий Глинка пишет Самуилу Гальбергу из Парижа в Рим, после того как в Париж прибыл Кипренский, что «Орест ему все рассказал сам» и «он, кажется, Богу душою не винен»[127]. Остальные пенсионеры тоже, судя по всему, были в курсе событий. Но наибольшей информацией располагал, конечно, Гальберг, доверенное лицо Кипренского, которому тот давал наиболее личные поручения.

В первой, правда, незаконченной биографии Кипренского, написанной Нестором Кукольником, приводятся воспоминания Гальберга, впоследствии утраченные, где тот подробно рассказывает историю любви художника к Мариучче. Из этих воспоминаний ясно, что мать Мариуччи и погибшая натурщица – это две совершенно разные женщины. Мать девочки при отъезде художника из Италии была жива и всячески препятствовала его планам «спасения» Мариуччи. Она без конца вымогала у художника деньги, пользуясь его привязанностью к девочке.

Итак, «сожженная натурщица» – не мать Мариуччи. Кипренский отвергал обвинения в убийстве натурщицы, но был слишком горд, чтобы постоянно оправдываться. Обстоятельства сложились так, что виновник этого убийства умер в больнице. И многие римляне поверили распространившимся слухам и клевете недоброжелателей. Но такова уж судьба гордой и талантливой личности, где бы она ни жила!

Глава 12. Мариучча

Любовная история Ореста Кипренского – одно из самых высоких и романтических проявлений чувств в богатой коллекции русского золотого века.

Русские художники-пенсионеры в Италии боялись «долгих» отношений, которые могли изменить их «рабочий» распорядок.

Сильвестр Щедрин признается в письме к Самуилу Гальбергу из Неаполя в 1820 году (когда Кипренский не только уже встретил свою Марьючу, но и запечатлел ее в картине): «Я так боюсь девушек, как черта, боюсь влюбиться и жениться… Мне совсем нет времени ухаживать около их, но лучше, одним словом, все окончить, я совершенно отказался от всех созданий женского роду»[128].

Орест и тут оказался «Неистовым Роландом», человеком, который упорно и настойчиво преодолевал все бесчисленные препятствия, вставшие на пути его «странной» любви. Любви к девочке. Любви к иностранке-католичке (а он православный). Любви, разделенной государственными границами и монастырской стеной, за которой пребывала Мариучча, дожидаясь своего верного рыцаря. И ведь дождалась!