Орест Кипренский. Дитя Киприды - [32]

Италинский, судя по всему, обвинял его в «гордости» и «лени».

Мотив «гордости» Кипренского звучит уже в словах вельможи Федора Опочинина, посетившего весной 1820 года Неаполь и сказавшего в разговоре с Батюшковым (вероятно, со слов Италинского), что русские пенсионеры в Риме «ведут жизнь самую недеятельную», а персонально о Кипренском, что он «горд». Сильвестр Щедрин, деливший в Неаполе квартиру с Батюшковым, спешно сообщает об этих высказываниях Гальбергу в Рим[118].

Из первого известного нам письма Италинского к Оленину можно понять, что он пытается предъявить претензии к качеству работ Кипренского: его «более длительное пребывание в Риме и значительно больший пенсион… дают, казалось бы, основания видеть значительно более совершенными произведения, вышедшие из-под его кисти»[119]. Министр явно сердится. «Совершенство» произведений – вовсе не его компетенция. Возможно, его раздражает, что Кипренский пишет то, что хочет, – возлюбленную-цыганку, подобранную на улице девчонку, а не знатных и чиновных особ. В письме он намекает на еще какие-то причины, из-за которых следует сократить пребывание Кипренского в Риме.

В начале августа 1820 года Италинский снова писал Оленину. Письмо это неизвестно. Но Сильвестр Щедрин в письме к Гальбергу в Рим частично его касается.

Слухами земля полнится! Щедрин, находясь в «провинциальном» Неаполе, откуда-то знает, что это письмо, как и прежнее, Оленин читал государю и что в нем были похвалы всем пенсионерам, кроме Кипренского, о котором Италинский «этих похвал не может сказать»[120].

То есть выясняется, что упреки Италинского касаются исключительно Кипренского и что фраза Опочинина о «недеятельной жизни» пенсионеров, видимо, тоже метит конкретно в него. Лонгинов, получив от Оленина первое письмо Италинского по поводу Кипренского, намеревается требовать объяснений от самого художника и написать ему в Париж (куда Кипренский вопреки его вежливому приказу еще и не думал ехать!). Царский чиновник, как ему и полагается, считает, что Италинский имеет право на «слепое повиновение» Кипренского[121].

Но Кипренский-то думает о себе иначе. Этот «царский сын» и в самом деле горд! Его нельзя запугать!

Через некоторое время, вероятно осенью 1821 года, Оленин получил какое-то неизвестное нам письмо от самого виновника чиновничьей суматохи – Кипренского. В нем, судя по всему, были «объяснения» художника. В приложении к письму Кипренский прислал стихи, которые сочинил итальянский поэт Чиотти и в которых он восторженно описал картину «Анакреонова гробница».

Это был, как можно понять, ответ художника на обвинение в «художественном несовершенстве», выдвинутое Италинским. Даже итальянский поэт восхитился картиной русского маэстро!

Оленину явно хочется как-то замять конфликт. Все прегрешения художника, включая и его «гордость», и нежелание «слепо повиноваться», проходят у него под рубрикой «творческих безумств». Все же это простительнее, чем «вольнодумство». В письме к Лонгинову (к которому он прилагает письмо Кипренского и стихи Чиотти) Оленин пишет: «Вы найдете в его письме несколько мест, которые докажут вам, что французская поговорка вполне справедлива и что о Кипренском также можно сказать: “безумен как художник”»[122].

Мы не знаем этого письма Кипренского, но ясно, что художник вовсе не оправдывается, а отстаивает «свою правоту», как это будет и у Карла Брюллова, преследуемого клеветой.

Таким образом, можно предположить, что в основе чиновничьего неудовольствия было слишком свободное поведение художника в Италии, его отказ от «слепого повиновения» и роли соглядатая при русских художниках-пенсионерах.

Существует версия, что в разгар освободительного движения в Неаполе, когда оттуда был срочно вызван в Рим Сильвестр Щедрин, Кипренский поехал туда самовольно, чем и вызвал гнев Убри. Валерий Турчин по этому поводу пишет: «Его бунт каким-то определенным образом совпал с революциями 1820 года в Неаполе и других городах. Было бы крайне соблазнительно, следуя примеру Л. Арагона, который записал в революционеры связанных с карбонариями и Т. Жерико, и Стендаля, соединить и Кипренского с этим движением. Но как не было фактов у Арагона, так их нет и у нас. Из достоверных сведений известно только то, что, будучи уже в Париже, он запечатлел образ одного из участников итальянского освободительного движения – публициста Урбано Ламперди (литография, 1823)»[123].

Так или иначе, но великие князья – Николай (будущий император) и Михаил – запомнили этот эпизод и вернувшегося из-за границы художника «не приняли».

Мне представляется, что если Кипренский непосредственно и не принимал участия в итальянском освободительном движении, то в душе ему явно сочувствовал, как сочувствовал ему, положим, Карл Брюллов, поселившийся в годы второго приезда в Италию (с 1850) в семействе бывшего полковника-гарибальдийца Анджело Титтони и запечатлевшего всю его семью. В дальнейшем Кипренский будет сочувствовать и польским повстанцам, свидетельством чему станет его картина «Читатели газет в Неаполе» (1831, ГТГ). Но об этом мне еще предстоит писать.