Орест и сын - [4]

Жизнь, выпавшая на пенсионные годы, казалось, обрела смысл. Внешний мир, состоявший из отдельных фактов, начал собираться воедино. В сознании Тетерятникова он сложился в систему научно-исследовательских институтов, в каждом из которых его ждали любознательные женщины. Постепенно Матвей Платонович научился лавировать и в море фактов, переполнявших его память. Все реже отклоняясь в сторону, он сосредоточился на мифологическом аспекте истории, и лекции его обрели границы. Доведись ему учиться заново, Тетерятников сумел бы порадовать преподавателей. Однако теперь он учил сам, точнее, занимался просветительством, но деятельность, благородная сама по себе, не приносила покоя. Все чаще Тетерятникову являлись мысли о смерти и спутница их — тоска. Эти мысли влекли его к зеркалу: в прежние времена Матвей Платонович не имел привычки туда заглядывать. Теперь, всматриваясь в собственное изображение, он обходил вниманием несущественные детали, вроде лица и туловища, сосредоточиваясь на голове. Словно проникая в глубины черепа, Тетерятников думал о том, что стоит ему умереть, и знания, накопленные за долгие годы, исчезнут — канут за ним в могилу.

Тоскуя, Тетерятников наконец понял, чего добивались от него университетские педагоги. Авторы, чьи книги собрались в его библиотеке и памяти, уступали ему в эрудиции, однако обладали одним неоспоримым преимуществом: умели создавать теории. Раньше Матвей Платонович не придавал этому значения, словно теории были жидким бульоном, в котором плавают самые вкусные кусочки. Теперь Тетерятников осознал ошибку: чужие теории были крепким студнем, державшим конструкцию. Только в таком виде можно оставить людям свои знания. Об этом, приходя в отчаяние, Матвей Платонович думал неотступно.

Снова ему помог случай. Время от времени в городе умирали владельцы библиотек, и наследники, предпочитавшие частные услуги, приглашали Тетерятникова оценить богатство. Оценивал он скрупулезно и честно, а в качестве гонорара подбирал для себя стопку книг, об истинной ценности которых скромно умалчивал. Наследники догадывались, но предпочитали скрывать догадки, поскольку в обмен получали исчерпывающий прейскурант. На букинистов имя Тетерятникова действовало магически.

Вообще говоря, большинство владельцев заметных библиотек Матвей Платонович знал лично. Круг был довольно узок: основные библиотечные состояния сколачивались на его памяти, но в тот раз ему особенно повезло. Мужчина, позвонивший по телефону, назвал свою фамилию, которая говорила сама за себя. Прежде чем проситель объяснился, Тетерятников понял: речь шла о библиотеке профессора, много лет прослужившего в Пушкинском доме. Беседа началась хорошо. Судя по тону, наследник был беспомощен. Не то чтобы Матвей Платонович собирался его обманывать, но с дилетантом вести дела приятнее. Тетерятников выдвинул свое условие, которое наследник принял с готовностью.

Работа заняла два месяца, и к их исходу Тетерятников сделался обладателем увесистой стопки, едва помещавшейся в портфеле. Этот улов был особенно хорош. Торопясь упиться добычей, Матвей Платонович поднимался по крутой лестнице. До шестого этажа он добрел, задыхаясь. Пересидев одышку, Тетерятников напился чаю, трубно высморкался и взялся за самое лакомое. В руки попал немец, изданный по-русски в 1924 году.

Лет пятьдесят тому назад, плоховато зная немецкий, Матвей Платонович все-таки осилил подлинник. Теорию он счел надуманной. Автор, напротив, показался ему симпатичным, то есть довольно эрудированным. Теперь, порывшись в памяти, Матвей Платонович извлек дату его смерти и поджал губы: немец, чьи познания — в сравнении с его собственными — были скромнее, сумел остаться в истории. Это Тетерятников знал наверное — чуял нюхом. Недовольно подергав бородавку, он разложил газету, раскрыл неприятную книгу и углубился в чтение. Впервые Матвей Платонович замыслил не узнать, но перенять.

То, что не далось в подлиннике, на этот раз открылось во всей полноте. Еще не завершив чтения, Тетерятников почувствовал глубокое сродство. Эрудированный немец ведал трагическое, чуждое ленинградским профессорам. Расправляясь с поверхностной очевидностью, затенявшей суть дела, ушлый немец искал и находил одновременные эпохи, посрамлявшие теорию прямого течения времени. На поверхностный взгляд какого-нибудь университетского дилетанта, они приходились на разные времена и протекали в разных точках земли. Однако за обманчивой очевидностью скрывалась сокровенная суть: эти эпохи обладали общими свойствами, и люди, чьи жизненные сроки отстояли друг от друга на долгие тысячелетия, на самом деле были современниками. Не имея об этом ни малейшего понятия, они ставили и решали одинаковые вопросы, и эпоха — огромная и неумолимая мельница — поднимала их на воздух, чтобы, ввергнув в смертельное коловращение, сбросить с безжизненного крыла. В каком-то смысле эти люди были обречены на поражение, но их личные поражения — если взглянуть с высоты исторического полета — становились ступенью к победам их последователей.

У таких одновременных эпох имелись признаки, которые немец, разгадавший главное, сумел опознать и сформулировать. Нет нужды, что немец выражался весьма витиевато, — Матвей Платонович понял его основную мысль: история, делающая прихотливые зигзаги, неизменно возвращается в исходную точку, чтобы на новом отрезке времени воспроизвести прошлое, расцветив его новыми деталями. За минувшие тысячелетия этих деталей накопилось великое множество, и все они норовили соткаться в дымовую завесу, размывающую контуры закономерностей. Их разгадке немец посвятил свой объемистый труд.