Оренбургский пуховый платок - [8]

— Да я же, бабоньки, еще в школе со сцены наряженная читала ее рассказы, на память знала, теперь подзабыла малость[1], — слегка засмущавшись, поясняет подружкам Никифоровна и, помолчав, продолжает: «Бывало, соберет наших девок, заставит их прясть, вязать, да чтоб с песнями. Они работают, а он поглядывает на них волком голодным. Облюбует самую красивую, а вечером ее к себе возьмет. Вот однажды так-то он испортил Глашу. Уж девка-то была — кровь с молоком. И вязальщица прилежная. А она, мил мои, возьми и удавись.

Вот в эту пору и прослышали мы про Пугача. Будто это мужицкий царь и хочет крестьянам свободу дать. Ну барин и начал народ стращать, что, мол, вот скоро придет с войсками Пугач и всех нас перебьет. Что, мол, это вовсе не мужицкий царь, а басурман, антихрист и бес. Ему, говорит, сам сатана помогает, у него, говорит, даже и хвост есть, но только он его прячет. Народ мы темный, неграмотный. Поверили ему, извергу. Ох, и страх же пошел по деревне! Сохрани нас, боже, и помилуй! Бабы вой подняли, ребятишки кричат, а мужики ходят сердитые, угрюмые. На ночь-то надеваем рубахи длинные, смертные. Лежим и думаем: «Вот нагрянут сейчас и порежут всех».

Ждем-ждем. Нет Пугача. Народ уж угомонился, по вечерам бабы опять стали платки вязать, песни вспомнили. И тут снова о Пугаче услышали. Идет он… День тот солнечный был. Караульные мужики, двое их, на горе были. Вот, значит, и бегут они. Бегут и кричат. Булга поднялась. Народ со всех сторон валит. Обступили этих мужиков, а те только и говорят: «Идут. Много их. Страшно много. И пушки у них…» Тут и барин подоспел. Бегает и пистолетом машет. Ну, мы с детками попрятались, а мужики вооружились кто чем и пошли за село. А от Пугача выехали к ним навстречу трое с белым флагом. Встретились наши с теми, поговорили, а потом и направились в село. Идут и смеются. Вошли в село, один из пришлых вынул бумагу и начал ее читать. Мужики и рты разинули. Слушают да диву даются. Слыхано ли дело: жаловать нас водами, лугами, лесами, пашнями… Барин-то тем временем улизнул куда-то. Пока здесь бумагу читали, из-за горы и войска вышли. А войск — туча тучей. Потом и сам царь-батюшка мужицкий пожаловал. Мы все упали на землю, а он, Пугачев-то, велел подняться. И спрашивает нас: «Обижал вас барин али нет?»

Эх, вскипело тут мужицкое сердце, и припомнил народ все: и барщину, и конюшню, и девок-вязальщиц обиженных, и все-все.

Как кинулся народ на постройки барские! И что было! Взяли все у барина, а дом сожгли. Самого-то на другой день в лесу поймали. Забили батогами сгоряча…»

Никифоровна смолкает, в избе тишина. За окном сгущается морозная синь, четко выделяя узоры на стеклах окон. На полу рыженький пушистый котенок, играя, катает клубок пряжи. Копенкина распрямляет спину, подносит к глазам вязанье и шепотом пересчитывает петли.

— Ох, так и слушал бы тебя, Никифоровна, так бы и слушал, — говорит она и, кивнув мне, добавляет: — Вот какое, мил человек, наше ремесло. Любит, чтоб при нем и песня была, и сказка, и нонешний день, и старина.

— Да-а, хороший-то платок не только из пуха и ниток вяжется-создается, — поддакивает Надежда Никифоровна. — Много всего вкладываешь. Оно тут все к месту, все аукнется: и как природу знаешь, любишь, и как труд, людей ценишь, и как предков почитаешь… Мы не только о Пугачеве, можем и о Пушкине, и о Чапаеве, и о Юрии Гагарине рассказать. Все они тут, на нашей земле оренбургской бывали. Про каждого песни да истории всякие сложены. Вот начни вспоминать их, петь, рассказывать, — а душа-то и растет, дух поднимается. А я так скажу: какое у меня настроение, такой от меня и платок идет…

— Что так — то так, — поддерживает подружку Таисия Федоровна Ушакова, старая саракташская вязальщица. — У кого на душе ненастно, тому и в ясный день — дождь… А нам теперь чего печалиться? Живем в достатке. Недавно зарплату нам, вязальщицам, прибавили. Сейчас об одном беспокойство: стареем мы, а в подсменку нам молодежь не шибко торопится!

— У меня, к примеру, три дочери — Галя, Надя, Ира. Школьницы. Вязать я их научила. Вязать они умеют, но не хотят, — говорит Копенкина. — Занятие не модное, слышь. Иные профессии их ныне больше тянут к себе. Что ж, пускай пробуют. Лишь бы учились, дело по душе нашли. А платки… платки они все равно вязать будут, — убежденно заканчивает Анастасия Павловна.

— Когда будут?

— Когда детей нарожают… А совсем молоденькую не вдруг вязать усадишь. Мы ведь тут в основном надомницы, вот ей и несподручно одной сидеть, девчонке-то. Она в коллектив норовит, где подруг и жениха найти можно. Часто так-то: попрыгают, порезвятся по молодости, а как детишками обзаведутся, так и к нам идут. Здраво рассудить — дело наше удобное, не надо на службу спешить. Сиди на дому и план-заказ выполняй.

— Ну, что копошная наша работа, то копошная. Терпенья, любви много требует. А молодежь-то ныне нетерпелива, непоседлива, — замечает Таисия Федоровна и смотрит на меня. — А вы с молодежью поговорили бы. Вон она, школа, рядом. Из нее к нам сюда девочки приходят, наши подшефные. Вот и спросите у них, кто захочет после школы нам, старухам, на подмогу прийти…