Орельен. Том 2 - [119]

— Вот и все.

Подумать только: он мечтал увести отсюда свою Беренику, все бросить ради нее, мечтал возродить драму восемнадцатилетней давности! Правда, он ведь был болен, лежал в жару… И все же нельзя, чтобы жизнь кончалась поражением… Вдруг какой-то иной, горький, иронический смысл открылся Орельену в этой фразе. И он расхохотался коротким, почти беззвучным смехом.

— Вам смешно? — спросила Береника.

Он извинился.

— Нет, просто у меня промелькнула одна мысль… совсем о другом… Скажите, и вам безразлично… то, что все кончилось?

На этот раз она ответила не сразу, как будто ждала, чтобы его вопрос отзвучал в окружающем мраке.

— Нет… то есть… если бы можно было об этом говорить спокойно… Но разве это мыслимо, когда имеешь дело с мужчиной, с глупейшим мужским самолюбием, мой дорогой Орельен…

Он заметил, что Береника как-то по особому подчеркивает слова «мой дорогой», но отнюдь не злобно и не равнодушно их произносит, а так, как если бы говорила о покойнике…

— Мой дорогой Орельен, — повторила она. И он не поручился бы, что она не плачет.

VIII

Угощение арманьяком Гастон задумал как некий сюрприз; арманьяк был подан после ликера, после коньяка, весьма, впрочем, недурных, и должен был стать гвоздем этого вечера. Результаты артистической изобретательности Гастона не замедлили сказаться. И прежде всего на господине Мореле. Господин Морель впал в сентиментальность, в невероятную сентиментальность… а с Жизелью что делалось — даже трудно передать, да и с кузиной тоже… Однако было уже поздно, и Береника решила прервать своего разговорчивого мужа, ронявшего странные фразы насчет особых обстоятельств и событий, благодаря которым господин Лертилуа оказался в их доме, и еще что-то насчет влюбленных взоров Орельена. Береника решила положить всему этому конец и напомнила, что уже очень поздно и что все-таки — война. Гастон сказал, что, конечно, ездить по дорогам запрещено, но что вряд ли кто-нибудь будет специально следить за ними, — у людей есть дела поважнее. Кузина читала что-то из трагедии «Полиевкт» — почему именно «Полиевкт»? Но вот «Полиевкта» она почему-то знала наизусть… «Полиевкта», а не «Амалия, ах Амалия!»

Они вышли и уселись в запыленную колымагу марки «виснер», а когда Гастон тронул с места, их так подбросило, что все повалились друг на друга.

Все сидели на своих прежних местах, и Орельен спокойно обнял за плечи госпожу Морель. Они оба, не сговариваясь, решили вести себя так, как если бы подозрения окружающих на их счет были совершенно правильны: так по крайней мере не придется давать никаких объяснений. Морель шептал:

— Подумать только, Жизель, они встретились! А еще говорят — бога нет!

Услышав эти слова, Гастон как-то странно передернулся, а кузина, водя пальцами по смотровому стеклу, стала рассуждать на тему о том, что стекло не только прозрачно, но и очень хрупко…

Недавно виденный пейзаж теперь набегал на них в обратном порядке: они выбрались из густого, шелестевшего листвой мрака и катили по дороге, где деревья стояли совсем редко. Жары уже не чувствовалось, небо потемнело, должно быть, шли тучи и заслоняли собой звезды. Гастон вел машину явно нервными движениями. Он был не то что пьян, а просто желал как можно скорее добраться до дома и потому немного нервничал за рулем. Странно было ехать вновь по этой дороге, особенно Орельену, который здесь ничего не знал, — он мог лишь смутно, не понимая размера опасности, разделять тревогу человека, сидевшего за рулем.

Чернота неба обостряла тревогу. Мрак угрожающе сгущался. После бесконечно долгих ночей, проведенных в хвосте обоза, странно было катить пусть на разбитой, но все-таки не на военной машине, которая шла куда и как хотела, не стесняемая огромной кольчатой лентой, тянущейся в полной опасностей мгле до самого горизонта. Орельен старался не думать о таких вещах. Просто они возвращаются в Р. — вот и все.

Усталость, усугубленная алкоголем, была сильнее, нежели все хитросплетения воспоминаний, нежели обрывки мыслей, бродивших в его голове. Руку, обнимавшую плечи Береники, свела судорога. И свои собственные изболевшиеся пальцы казались чужими. Однако он не отнял руки. Что происходит в душе этой упорно молчащей женщины? Их разрыв скрывала нелепая ложь, двусмысленное умиление тех других, поддавшихся на обман… Он думал, что их история — этот полный крах их любви, это опровержение любви жизнью, а также — иллюзия любви, непонятной, возродившейся после восемнадцати лет все углублявшегося забвения… он говорил себе… вернее не мог сказать себе того, что подытожило бы, стало бы итогом всего… он ведь не желал сдаваться… Как же так: говорить о крахе любви по поводу такой вот истории, прерванной в самом начале своего развития, по поводу всей ее и моей жизни, нашей общей жизни, пусть об этом не думалось, не вспоминалось… нет, неправда, я об этом всегда думал… И все-таки это было иначе.

При каждом рывке машины их бросало друг на друга, и оба испытывали при этом смущение. Это все равно, что лежать вдвоем в постели после бурной семейной сцены, — и все-таки лежишь и засыпаешь рядом… Новый рывок… Восемнадцать лет забвения… Он думал… Думал: «Вся жизнь, вся моя жизнь…» Он самым дурацким образом растроганно умилялся себе, как те, по недоразумению, умилялись, глядя на них обоих… Возможно, и он тоже умиляется собой только по недоразумению.