Орельен. Том 2 - [113]

Слова, которые говорились, сами по себе почти ничего не значили, разговор тянулся вялый, пустоватый. Во всех этих растрепанных мыслях, в жалких обрывках фраз, свидетельствовавших о том, что каждому интересно было только свое, в пустых словах, где пересекалось несколько жизней, Орельен мог уловить только одну общую черту, и то она, быть может, отражала его собственные, тайные, напрасно подавляемые мысли. Поражение. Никто ни словом не заикнулся о поражении, а между тем оно окрашивало собой стекло стаканов, металл приборов, сквозило в неловких улыбках и равнодушных речах. Это была все та же формула, ее угадывал каждый, ибо носил ее в себе. Она звучала примерно так: «Но разве это возможно, о боже!» Не далее как сегодня кто-то сказал Орельену: «Представьте себе, что мы вышли бы победителями…» С горечью, напоминавшей опьянение, он старался думать, что было бы только хуже, если бы мы «вышли победителями». Надобно привыкать к поражению. Упражняться. Метод Куэ. Как же мы уживемся с поражением?.. Ибо придется уживаться. Он вздрогнул: с ним говорила Береника. Что он ей ответит? Эта встреча спустя почти двадцать лет тоже была своего рода катастрофой. В сущности, ему приходилось делать усилия, чтобы в этой чужой женщине узнавать душу своей любви. Представление о Беренике он сохранил в себе, но Береника подрывала это представление. Он невольно подумал, — не без горечи, — что так было у него не только с любовью Береники. Береника… Франция…

Что общего между Францией его молодости, войны 1914 года, и этим разгромом, беспорядочным бегством по дорогам Юга? Как? Эти молодые люди на велосипедах и девушки в трусиках — это Франция? Нет, нет, нет. Республика — но не Франция. Откуда у Орельена такие мысли? Кто-то нашептывал ему эти слова. Но он уже не помнил кто. Вероятно, слова эти носились в воздухе, вероятно, повторяя их, легче было жить, переносить позор. То же самое и с Береникой. А впрочем, где тут Береника? Не Береника эта состарившаяся женщина. Его Береника — гипсовая маска, юная и бездыханная, навечно прекрасная. И Франция — та, которую он любил, — тоже была мертва, а то, что вокруг, — не Франция это! Счастлив, кто любит мертвую, он творит ее образ по вдохновению, она не может говорить, и нечего опасаться, что она скажет неугодные тебе слова…

— Читали вы воззвание господина мэра? — спросила Береника.

Нет, он не читал. Госпожа Морель оживилась. Сейчас, когда в глазах ее сверкнула ярость, она показалась ему совсем некрасивой.

— Мэр утверждает, — проговорила она, — что немцы войдут в наш город, и рекомендует быть с ними повежливее… Мэр полагает, что так можно склонить победителя к терпимости, к пониманию нашего положения, можно даже рассчитывать на рыцарские чувства победителя.

Мужчины засмеялись. Господин мэр был радикалом правого толка и не пользовался симпатиями у жителей города; он был не избран, а назначен распоряжением сверху, как бы в награду за то, что всю жизнь мечтал занять этот пост; настоящего мэра сместили по каким-то личным мотивам.

— Ах, он радикал! — воскликнул Орельен.

Орельен теперь готов был стать на сторону Береники. Он не любил радикалов. В том числе уважаемого Барбентана. И весело рассмеялся по примеру прочих участников трапезы.

— Кажется, мы с вами говорим о разных вещах, — сказала Береника.

Он посмотрел на нее.

Неужели это благодаря ей продлилось, удержалось на целых восемнадцать лет воспоминание о нескольких днях их молодости? В ее жизни встреча с Орельеном была единственным дуновением тепла. Еще раз Орельен на мгновение пережил опьянение этой мыслью. Как от запретного хмельного напитка. Он закрыл глаза и подумал: «Она уже немолода… Ну и пусть… Я посвящу ей свою жизнь. История нашей любви разрешится непредвиденным финалом. Как песня на слова поэта». Он внезапно почувствовал, что жизнь его не удалась. Никогда он не испытывал так остро неудовлетворенности своей жизнью, и теперь не мог справиться с этим чувством. Его жена, его дети… Он был готов все бросить, только бы восстановить порвавшуюся когда-то живую нить. Да, он позволял этому неожиданному соблазну проникать глубоко в сердце, рождать там трепет. Он говорил себе: «Я уеду с Береникой… Я дам ей счастье», — и радовался, честолюбец! Но уже знал, что ничего ровно не предпримет. Что ж! Он, должно быть, просто трус…

— Немцы, — сказал он, — одержали над нами победу потому, что они лучше оснащены, а главное — у них лучше обстоит дело с дисциплиной, и они обходятся без этой вечной говорильни… Когда командует всякий, кому вздумается…

— Каков же ваш вывод? — спросил господин Морель.

Береника остановила Орельена взглядом. Он повертел в руках нож и промолчал. А Гастон сказал:

— Надо честно сознаться — игра проиграна, проиграна!

Орельен не расслышал, что такое кричала Жизель. Принесли ликеры. У каждого было свое мнение насчет войны. Морель полагал, что ее вообще не следовало начинать. Что в этом была главная ошибка… Орельен сидел молча, но чувствовалось, что и его начинает затягивать этот словесный хаос. Он попытался было взять руку Береники. Она холодно отняла свою руку.

Неизвестно, кто первый бросил в разговоре эту нелепую мысль. Кажется, в тот момент, когда уносили тарелки, и теперь проект загородной прогулки прокладывал себе дорогу в беспорядочном шуме конца трапезы. Но, вероятнее всего, мысль о поездке возникла, как только сели за стол. Быть может, даже идея принадлежала Морелю или Гастону. Сначала никто их не слушал. Говорили о любых других предметах. Потом идея прогулки на автомобиле как-то окрепла и не желала уходить. Ее отстраняли, — напрасный труд: она утвердилась в их головах. Успела тоже стать предметом спора. Береника в ярости воскликнула: