Орел смотрит на солнце - [66]

…Когда стемнело, мы ужинали на «Поплавке»… О чем мы говорили? О Тургеневе, о Лескове, о романах Достоевского, о Рабиндранате Тагоре, о Прусте…

— По-видимому, ваша дача — миф, — говорил он мне. — Кого мы ни спрашивали в Алуште, где ваша дача, — никто не знал.

— В этом и заключается моя жизненная задача, — отвечал я шутливо. — Кажется, Дидро принадлежат слова: «Только тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался». Не затем, конечно, чтобы оправдать это изречение, спрятался я, но несомненно, что эта игра в прятки сослужила мне большую службу.

На другой день я вышел из своего номера рано, — я, кажется, и не спал совсем, что вполне понятно, — бродил по Набережной, вдруг слышу — меня окликают: это Алексей Максимович, заметив меня издали, послал за мною, — он уже сидел на «Поплавке» за утренним кофе.

…После кофе… мы с Алексеем Максимовичем вдвоем остались продолжать разговор, начатый накануне.

Вопрос об огромном романе «Жизнь Клима Самгина», работа над которым была тогда далеко еще не закончена, по-видимому, всецело занимал в это время Алексея Максимовича, так как он обратился ко мне вдруг совершенно для меня неожиданно:

— Скажите, как по-вашему, — эпическое или лирическое произведение способно жить дольше?

— Эпическое произведение, поскольку его трудно удержать в памяти все целиком, живет обычно в библиотеках, — отвечал я, — лирическое же, благодаря своему малому объему, отлично уживается и в памяти. Из этого следует, что образ жизни их весьма неодинаков, и сравнительную долговечность тех и других установить, — задача сложная.

Ответ мой, конечно, был явно уклончив, но Алексей Максимович столь же явно хотел добыть в тот момент прямой ответ, и вот начали мы перебирать эпос древних индусов и персов и лирику тех же древних персов, затем эпос и лирику греков и римлян; перешли потом к средним векам и новым, и оказалось, в конечном итоге, что оба мы больше помним эпических произведений, чем лирических.

— Вот видите, как, — довольным тоном сказал Горький, — выходит, что эпика долговечнее!

— Но, может быть, так получилось у нас только потому, что мы оба прозаики, — заметил я, — а у лирических поэтов на нашем месте вышло бы совсем обратное?

Алексей Максимович улыбнулся и спросил вместо ответа:

— Ас кем, между прочим, вы в своей Алуште отводите душу — говорите о литературе?

— Никогда не приходилось мне там ни с кем говорить на литературные темы. А в последнее время я уж там и не бываю, так как подыматься оттуда обратно к себе на гору мне стало трудновато в мои почтенные годы.

— Вот поэтому-то вас там никто и не знает, в чем я убедился на опыте!..

…В полдень на двух автомобилях отправились на Ай-Петри. Шоссе, ведущее на вершину этой горы, весьма прихотливо вьется в густом сосновом лесу, и Горький говорил, оглядываясь по сторонам:

— Эх, за границей на подобной горе сплошь бы санатории стояли! Будут, конечно, и у нас тут тоже санатории со временем!

…Картины, открывавшиеся во все стороны с Ай-Петри, естественно, привели к разговору о живописи, и оказалось, что Алексей Максимович большой знаток итальянской живописи эпохи Возрождения и более поздней. Он, видимо, часто бывал в картинохранилищах Неаполя и Рима, так как говорил о них особенно подробно, но в то же время упоминал о всех наиболее выдающихся произведениях кисти, хранившихся в Венеции, Флоренции, Милане».

С Ай-Петри Горький и Ценский поехали в Суук-Су в дом отдыха, пообедали там и затем вернулись в гостиницу «Марино». Весь остаток дня и вечер они провели вместе.

И снова говорили о делах литературных.

— Мне очень понравилось, Алексей Максимович, что вы поставили Лескова на надлежащее ему место. Гордость это наша, классик русской литературы, — говорил Сергей Николаевич. — Доброе вы дело сделали, и за это народ вам спасибо скажет. А то, знаете, ведь что получается: так называемая «передовая» критика наша его совершенно затеряла при его жизни и не вспоминала после смерти. Между прочим, такова судьба не только Лескова. А Чехов, а Фет?.. А что касается молодых современных писателей, то тут я с вами не всегда могу согласиться: многих вы переоцениваете.

— Это вы насчет Фадеева и Гладкова? — заулыбался Горький, вспомнив письмо Ценского.

— Нет, почему же, Фадеев, несомненно, талантливый человек. Я ведь о чем говорил: больно уж много его хвалят, и это меня настораживает — не захвалили бы. И Гладков талантлив, не отрицаю. Хотя я и не разделяю ваших восторгов по поводу его «Цемента». Может, я и ошибаюсь.

— Вы слишком строги, Сергей Николаевич. В каждом молодом писателе вы хотите видеть готового художника. Потому, должно быть, вы и Олешу так строго осудили в своем письме.

— Помилуйте, Алексей Максимович. Я ведь писал вам только о его «Зависти». Ну, ей-богу, это же сущий бред. И своего там ничего нет, — так: помесь Булгакова, автора «Дьяволиады», с Дмитрием Крачковским. И не то что мне не нравится его польская манера письма — это бы еще полбеды. Но объясните мне, о чем эта вздорная вещь. Зависть кого и к кому и зачем?

— Будем снисходительны, Сергей Николаевич, — добродушно отвечал Горький. — Будем расценивать слабости молодых как «болезнь роста».