Орел смотрит на солнце - [42]

В 1926 году Репин писал К. Чуковскому: «Ах, Сергеев-Ценский! Пожалуйста, будете писать, черкните ему, что я его люблю и все больше жалею, что не написал с него портрета. Грива Авессалома, лицо казака — чудо!»

Илья Ефимович в 1925 году просил Сергея Николаевича прислать ему свои фотографии. «Так хотелось бы, чтобы Вас какой-нибудь любитель-фотограф снял со всем Вашим укладом… Так хочется взглянуть, какой Вы теперь…» Сергей Николаевич исполнил его просьбу, и Репин ответил немедленно, как только получил фотографии: «Дорогой красавец казак — Сергей Николаевич!

Как Вы меня обрадовали своими фотографиями! Вот прелесть, — совсем — пан Данило Бурульбаш и пани Катерина… Да, да, — это та милая страна, о которой я не могу не мечтать».

Репин жил тогда в Финляндии, в своих «Пенатах», Ценский — в Крыму, в Алуште. Их разделяла граница двух миров. Так и не удалось Илье Ефимовичу написать портрета «казака-красавца».

Много раз встречался в зиму 1909/10 года Сергей Николаевич с Репиным. Дважды пришлось читать ему там вслух на вечерах главы из «Движений». Много говорили об искусстве и литературе. И снова зашел разговор о картине «Гоголь, сжигающий «Мертвые души*.

— Думаю отправить своего «Гоголя» на выставку в Москву, — говорил Репин.

— Не следует, Илья Ефимович, — уговаривал Ценский.

— Ну да, скажите пожалуйста! «Не следует»!..

И вот Сергеев-Ценский отправился в Крым заканчивать в Алуште «Движения». На пути домой в Москве сделал небольшую остановку — всего на несколько часов, шел по Тверской и… «вдруг слышу сзади себя знакомый голос:

— Сергей Николаевич!

Оглянулся — вижу Репина. Он ехал на извозчике, узнал меня в толпе на тротуаре… слез с саней и шел ко мне через улицу, путаясь в длинной шубе.

Мы обнялись, и первое, что я от него услышал, было:

— Вот что вышло — не послушал-то я вас! Ах, как я жалел об этом, как жалел!.. Все вспоминал вас и вдруг вижу — вы! Ах, мой дорогой казак, до чего же вы оказались правы!

— Что такое, Илья Ефимович? В чем дело? — не понял я.

— Да «Гоголь» же мой! Ведь я его привез сюда, выставил на Передвижной, и вот мне как за него накостыляли шею! Скандал, совершенный скандал!»

Это была их последняя встреча.

Изредка приходили письма в Алушту из Куоккалы — теперь это была заграница, — письма, где каждое слово было полно тоски по Родине.

В Алуште Ценский пробыл до весны, закончил «Движения». Весной он отвез последние главы поэмы в Петербург, а оттуда, не задерживаясь в столице, предпринял новое путешествие по стране.

На этот раз он решил оглядеть могучий край легенд, край жуткого прошлого и прекрасного будущего — Сибирь.

Ценский побывал в Челябинске, Иркутске, Чите, встречался со многими «обыкновенными» людьми, слушал их рассказы о доле своей, видел эту долю, так сказать, «в натуре».

На остановках он выходил из вагона, покупал в киосках книги и местные газеты.

Под Иркутском в его купе вошел какой-то хронический студент с рыжими усами и, увидя Ценского среди множества книг, живо спросил:

— А что, вторая часть «Ямы» Куприна вышла?

— Нет, — машинально ответил писатель и с любопытством посмотрел на студента. — А почему она вас так интересует?

— Ну как же! Ведь про нас написано. И потом, знаете ли, пикантно, проститутки и прочее.

— Какого вы университета? — поинтересовался Сергей Николаевич.

— Томского, а что?

— И какого же грустного факультета?

— Юрист.

И так стало обидно писателю за литературу, за себя. Вот, оказывается, что волнует этого юношу, казалось бы, представителя будущего России, — жизнь проституток. Нет, это не будущее России.

Большая щемящая тоска по настоящему читателю сдавила его грудь… Ценский уснул. Сквозь сон слышит голос нового пассажира:

— А вот у нас, на Анжерских копях, был случай: инженер один вздумал застрелиться и уж предсмертное письмо писал, как вдруг в окно к нему влез шахтер, хлоп его камнем по голове и убил.

Проснувшись утром, Сергей Николаевич вспомнил рассказ и сначала решил, что это приснилось ему. Спросил у кондуктора, есть ли Анжерские копи. «Есть», — сказал тот. Значит, не сон, а правда. «Вот и сюжет для рассказа», — подумал писатель. Но тотчас вспомнил «Фаталиста» Лермонтова. Что-то общее; значит, не годится.

В это время в вагон вошел коренастый бородатый мужик, сел несмело на край скамьи. Разговорились. Оказался медвежатником. Рассказывал, как с братьями на медведя ходил. Вчетвером ждали косолапого.

— Топоры брали… Ждем. Так к утру дело — фырчит, лезет. А у Ивана ружьишко было — дрянкова-то, на рябцов когда, дробовое… Он его лясь дробью!.. Как выходил, стало быть, на поляну эту — он его лясь!

— Так что ж он его дробью с дальней дистанции, какой же смысл в этом? Вот дурак, — заметил один из пассажиров.

— Нет, не дурак, а это чтобы озлить: он человека учуял, гляди, опять задним ходом в дебрь — ищи его, — продолжал медвежатник. — Вот хорошо. Михаил Иванович наш на задние лапы вскочил, в рев, на нас целиком, головой мотает — в голову он его, Иван, а мы с топорами. Иван опять все поперед всех: поперек лапы передней топором его лясь!.. Ему бы отбечь посля, а он норовил, стало быть, по другой лапе… Кэ-эк сгреб его, Ивана, лапой этой за плечо, значит сгреб, а Пармен у нас до чего здоров! Осерчал: бросай, ребята, топоры, мы его голыми руками задавим! Топор, оголтелый, положил, кэ-к уцопит это место за шею — нет, врешь! Нет, брат, врешь!.. Михаил Иванович туды-сюды головой, туды-сюды мотает, а лапами орудовать если — ему нельзя и дыхания нет, Пармен уперся это быком, с лица весь кровью залился, а Силантий смотрит — язык без путя болтается, он его Михаил Иваныча, за язык — так и вырвал… Я уж в это дело не встревал — вдвоем задавили. Я только Пармена не послушал, топором по боку два раза, как у него самый окорок игде — туда. Поранить нас всех поранил: Ивану — ну, это уж он сам бестолков, — ему он плечу повреждение сделал, ну, ничего; Силантий, опять об клык напоролся; Пармену он клок волос с кожей содрал — ничего, зажило; а мне вот так когтем по ноге — пимы на мне были, — сквозь пимы черябнул.