Орел смотрит на солнце - [31]
Бабаев бился над «огромной загадкой, которую нельзя было разгадать», над «бессмыслицей жизни, которой не искал уже оправдания. И становилось легко и пусто». Легко потому, что можно жить скотом или зверем, не задумываясь над понятиями «мораль», «честь», «достоинство». А пустота угнетала, хотя ему было все равно, что вокруг происходит, какое на Римме Николаевне платье, «все равно — ночь за окном или день, весна или осень». Ему все равно, потому что не живет он, а существует без цели и смысла. Он лишний и ненужный в этой жизни. Не нужна и власть, которую он оберегает, — впрочем, не очень-то усердно, потому что сознает ненужность ее.
Неглупый человек, он интуитивно чувствует, что в жизни произойдут коренные перемены, придет что-то новое. Оно, это новое, уже стучится, а точнее — грозной, неумолимой силой ломится в старые прогнившие ворота… Но Бабаев не может присоединиться к тем, кто несет знамя нового. Он не может стать на равную ногу со своим денщиком Гудковым, потому что Гудков для него не человек, а так, «нечто» — лакей, чужой и неприятный. А к тому же Бабаев не очень верит в способности гудковых создать новый порядок. Трагедия Бабаева в том, что он потерял смысл в жизни. Ему противно все: и его подчиненные и начальники. Он презирает и тех и других. Он индивидуалист-эгоист, для которого существует лишь собственное «я». В нем много ненависти и вовсе нет любви. «Полюбить — себя отдать… Как это кому-нибудь можно себя отдать?.. Да ведь самое дорогое во всей-то жизни и я сам! Что во мне, то и огромно…» — вот его мораль и философия. Для него уже ничего нет ценного и святого, возвышенного и прекрасного. Ничего!.. «Разве есть в мире, что нужно беречь? Красота?.. Саша, нет красоты! Это вы просто придумали красоту и поверили в нее, а ее нет… Никогда не было и нигде нет!..»
Говоря так, он все-таки охраняет покой и неприкосновенность противного ему адвоката, хотя это его и коробит. Что ж, такова служба. Он презирает и тех, с кем делает сообща грязное дело, — исправников, полицейских и прочих столпов монархии. «Мужиков едут усмирять они, Гресев с Журбою, но буду усмирять я, И они так уверены и спокойны именно потому, что я еду с ними, рота солдат и я. Для них неважно, кто я и что думаю, и неважно, что думает каждый из роты солдат. Нас нет. Есть шестьдесят винтовок и при них офицер — человек с золочеными погонами на серой шинели… Но он может забыть вдруг уставы и ничего не делать. Стоять и смотреть. Тогда что?»
Здравый ход мыслей поручика Бабаева. Но это всего лишь мысли. В дела они не воплощаются. Отчего же? Струсил поручик Бабаев? Нет. Он не трус. Просто ему было все равно. У него хватает мужества сказать в лицо своему начальнику, когда тот издевается над солдатом: «В вас нет смысла! Вы сплошная нелепость!.. Хоть бы застрелились вы, что ли, а?» Когда солдата, над которым издевался ротный, убило молнией, Бабаев говорит Качуровскому: «Напишите (в рапорте. — И, Ш.), что вы его убили!.. Напишите, что если б вы его не позвали, он не был бы убит, как не был убит никто в целой роте… Правда ведь?»
Но это не мешает Бабаеву самому заниматься и мордобоем и унижением солдат.
Не столько сложен, сколько противоречив и путан внутренний мир Бабаева, натуры с резкой раздвоенностью души, с крайностями поступков и неожиданностями мыслей.
На стороне революции он мог оказаться лишь случайно, в силу каких-нибудь внешних обстоятельств. Быть верным идеям революции он не мог бы никогда. Скорее бы стал палачом.
В нем жил потенциальный предатель, предатель не ради чего-то, а «просто так», от злобы, от пустоты. Предать он мог кого угодно ради забавы. Некоторые критики утверждали, что Бабаев — оплот царизма. Если оплот, то ненадежный оплот. И не только потому, что он видит пороки существующего строя и не верит в незыблемость его. Пристав Дерябин тоже видит пороки в государственной машине, но он служит ей самозабвенно, преданно, находя в этом наслаждение, внутреннее удовлетворение. Он «себе цену знает». Бабаеву же противна его служба. Он непрочно стоит на земле, нет у него в жизни опоры, и он не ищет ее. Для него, как и для жандарма, мужик — скот. «Морду подыми выше… ты, холуй!» — кричит он на солдата. Гресев приказывает солдатам прекратить петь. Бабаева возмущает вмешательство этого палача. И он все-таки подчиняется. Он послушно сечет крестьян, несмотря на то, «что это было так гнусно и вместе так просто, как унавожение поля… Стало больно за свою старую няньку и захотелось вдруг, чтобы солдаты окружили этих в таратайке с безучастными лошадьми (т. е. Журбу и Гресева, руководителей экзекуции крестьян. — И. Ш.) и мужиком на козлах, и били, били…»
Сомнения, голос внутреннего протеста часто звучат в нем, но не находят отклика в делах. Он понимает, что солдат, офицер, дивизии, армия — все это «чужая собственность, чья-то их», стоящих у трона. Вот его рота идет на баррикады против «внутренних врагов». «Почему-то вдруг стало неловко идти рядом с ротой, и Бабаев перешел на тротуар». Конечно, никому от того не легче, где идет палач, по мостовой или по тротуару. Но Бабаев все-таки стыдится своей должности, потому что понимает — грязная она, преступная. Бабаев видит трупы рабочих на баррикадах и пытается найти ответ: за что их убили? И отвечает: «Новой веры… Бога хотят на землю. Ты где? — говорят. — Ты есть? Давай правду! Жизнь за правду хочешь? На жизнь… — Гордые!.. А бог, он жестокий… Смеется… и залпы».
