Орден куртуазных маньеристов - [3]

Филипп и евонная пташка

Ко мне не придут никогда.

Так кто же у нас выступает,

Кто слух усладит хиппанам?

Здесь Слава Могильный бывает,

Ди-джей Кабыздох ходит к нам.

Ужель про таких не слыхали?

О, люди! Ленивые тли!

А бард Теймураз Миноссали,

Цвет совести русской земли?

А Гиршман, поэт и прозаик?

Какой тебе Алан Чумак?

Стихами он всех усыпляет:

И мух, и людей и собак.

Поэтому вход для зверюшек,

Как видите, не возбранён,

приводят и тёлок и хрюшек

И поят зелёным вином.

Потом их волочат на дойку,

А кое-кого на зарез.

Шучу я, конечно же в койку.

У нас в этом смысле прогресс.

Ведь все мы, друзья, зоофилы,

Животные, мать нашу так,

И будем любить до могилы

И тёлок, и жаб, и собак.

Я любил поджигать кадиллаки

Я любил поджигать кадиллаки,

Хоть и был я не очень богат,

Но буржуи, такие собаки,

Норовили всучить суррогат.

"Подожги, - говорили, - Вадюша,

Хоть вот этот поганенький джип." -

"Нет, давай кадиллак, дорогуша,

Если ты не петух, а мужик".

И обиделись вдруг богатеи,

Что какой-то пьянчуга-поэт

Вытворяет такие затеи,

А они, получается, нет.

Да, ни в чём не терпел я отказа,

Власть я шибко большую имел,

Ведь чесались сильней, чем от сглаза,

От моих пиитических стрел.

Знали, твари, что если вафлёром

И чмарём обзовёт их поэт,

То покроет навеки позором

И заставит смеяться весь свет.

И боялись меня хуже смерти

Все министры, менты и воры,

А потом сговорились ведь, черти,

И отрыли свои топоры.

Дали денег, приказ подмахнули

И услали меня в Парагвай.

Стал я там атташе по культуре,

А работа - лишь пей-наливай.

Познакомился с девкой хорошей.

Хуанитою звали её,

Часто хвост ей и гриву ерошил,

Загоняя под кожу дубьё.

Но ревнива была, асмодейка,

И колдунья была, вот те крест,

И при мне угрожала всем девкам,

Что парша у них сиськи отъест.

Целый год остальные мучачи

За версту обходили меня.

И тогда Хуаниту на даче

Утопил я. Такая фигня.

Вот иду я однажды по сельве

С негритянкой смазливой одной,

Запустил пятерню ей в кудель я

И притиснул к платану спиной.

Ну-ка думаю, чёрная стерлядь,

Щас ты мне соловьем запоёшь.

Вдруг откуда-то из-за деревьев

Просвистел ржавый кухонный нож

И вонзился девчоночке в горло -

Кровь мне брызнула прямо в лицо,

И нечистая сила попёрла

Из густых парагвайских лесов.

Мчатся три одноногих гаучо

На скелетах своих лошадей,

Ведьмы, зомби и Пако Пердуччо,

Выгрызающий мозг у людей,

И под ручку с бароном Субботой,

Жгучий уголь в глазах затая,

Вся в пиявках и тине болотной,

Хуанита шагает моя...

В общем, съели меня, растерзали,

Не нашлось ни костей, ни волос,

Лишь от ветра с платана упали

Мой ремень и обгрызенный нос.

В Парагвае меня схоронили,

Там, в провинции Крем-де-кокос.

В одинокой и скорбной могиле

Мой курносый покоится нос.

В полнолуние он вылезает,

Обоняя цветы и плоды,

И к девчонкам в постель заползает,

Чтоб засунуть себя кой-куды.

Я крылышки "Allways" в аптеке купил

Я крылышки "Allways" в аптеке купил -

меня телевизор об этом просил,

просил меня ночью, просил меня днём,

и я согласился: "Ну ладно, берём!"

Пытался приставить туда и сюда -

но я оказался не девочкой, да.

Я эту фигню возле губ привяжу -

я часто блюю, когда в телик гляжу.

Я блондинка приятной наружности

Я блондинка приятной наружности,

У меня голубые глаза,

Бедра сто сантиметров в окружности

И наколочки возле туза.

Если джентльмен сорвёт с меня трусики,

Обнаружит на попке коллаж:

Лысый чёрт трёт копытами усики

И готовится на абордаж.

А правей, на другом полушарии -

Там сюжет из античных времён:

Толстый карлик и негр в лупанарии

Избивают двух римских матрон.

Вот такие на теле художества

Развела я по младости лет.

Кавалеров сменила я множество,

А приличного парня всё нет.

Был один аспирант из Мичуринска,

Не смеялся, как всё дурачьё,

Но умильно и пристально щурился

На весёлое тело моё.

Он пытался скрестить умозрительно

Карлу с негром и чёрта с бабьём,

Стал болтать сам с собой, и стремительно

Повредился в умишке своём,

Окатил себя чёрною краскою

И рога нацепил на башку

Вместе с чёрной эсэсовской каскою,

И детей стал гонять по снежку.

Тут его и накрыли, болезного,

Отметелили, в дурку свезли.

И житьишко моё бесполезное

Вместе с милым затухло вдали.

Грудь опала и щёки ввалилися,

А седалище вдруг разнесло,

Черти с бабами силой налилися,

Пламя адское задницу жгло.

Ни спасали ни секс, ни вибраторы,

Ни пиявки и ни кокаин.

И лишь обер-шаман Улан-Батора

Нечто вытворил с телом моим.

Нежной лаской, молитвой и святостью

Усладил он мои телеса -

И над синей наколотой пакостью

Закудрявились вдруг волоса.

Я была расписною картиною,

Стала вдруг я курдючной овцой,

Безответной жующей скотиною

С человеческим лысым лицом.

И меня больше черти не мучают,

Щёчки пухлые, вымечко есть.

Лишь монгол мой от случая к случаю

Обстригает на заднице шерсть.

Элен

Мой ангел, всё в прошлом: прогулки, закаты.

Прошу вас, немедленно встаньте с колен!..

Вы сами, вы сами во всем виноваты.

Элен, успокойтесь, не плачьте, Элен!

Увы, ваших нынешних слез Ниагара

не смоет следов ваших гнусных измен!

Пускай в этом смысле и я не подарок,

но я рядом с вами младенец, Элен.

Довольно! Долой ненавистные чары,

долой ваших глаз опостылевший плен!

Пусть новый глупец под рыданье гитары

даёт вам присягу на верность, Элен.

Прощайте, сады моих грёз, где когда-то

резвились амуры и стайки камеи.