Орден Ассасинов - [25]

Она сидела совершенно спокойно так долго, что я подумал, что она никогда не шелохнется; затем она села на стул и положила голову на кровать, время от времени поглядывая вниз на соверены: затем положила их вниз, положила свою руку поверх нижней юбки, осторожно ощупывая свое влагалище, посмотрела на свои пальцы, расплакалась, проплакала сидя минуту или две, затем поставила чашу с водой на пол, и, нетвердо [Уолтер взял ее полупьяной], чуть не опрокинув ее, ухитрилась подмыться и вернуться на стул, оставив чашу там, где она была. Затем она потянула вверх перед своей сорочки и посмотрела на это, снова положила свои пальцы на влагалище, посмотрела на них, снова стала плакать и снова наклонила голову на кровать, проделав все это в ленивой, пьяной манере.

Создается ощущение, что он осознает, что является гнусным негодяем, и отчасти наслаждается этим; подобно де Саду, он бросает вызов обществу, которое отвергло его. Его свобода от литературной манерности часто придает его прозе раблезианскую мощь: «Мой член был так возбужден, что проткнул бы доску...». «Я сорвал с нее платье... и обнажил запачканное белье, а чулки были настолько грязными, что если бы у моего члена были глаза, то он бы испугался». Недостаток эмоций приводит Уолтера к абсолютной искренности: «...с Мэри я думал о бедрах, ягодицах, влагалище и других частях ее тела, без особой симпатии к ней, кроме желания излиться в нее».

В девятой главе второй части (действие развивается на протяжении одиннадцати частей) Уолтер описывает ночь, проведенную со среднего возраста проституткой и десятилетней девочкой, с которой он сношался, стоя перед зеркалом. Этот образ схватывает нечто важное в викторианском сексе: полное мужское безразличие ко всему, кроме собственных желаний, и его потребность убедить себя в том, что это действительно происходит, наблюдая за этим в зеркало. Он живет в обществе, которое рассматривает секс как одну из низменных форм мужской деятельности, и он соглашается с этим - в столь сильной степени он сам является продуктом этого общества. Он соглашается; но так как он, кроме того, считает секс самой обворожительной вещью на свете, он с готовностью признает свою распущенность. Именно потому, что он согласен, ему необходимо наблюдать за этим в зеркало, и поэтому ему нужно просить молодых девушек в постели повторять непристойности: в противном случае, он не сможет по-настоящему поверить в то, что он овладел лучшим, чем эти пугающие незамужние тетки из общества. Еще раз, дух является «садистским» - выражением воли к власти, - но, фактически, не жестоким. Он бесчувственный, глупый, грубый, но в основе своей - неплохой парень.

Около двух десятилетий спустя поэт-символист Гийом Аполлинер создал два порнографических романа[18], которые можно рассмотреть как типичные для начала двадцатого века. «Воспоминания Распутника» - явно более ранний из двух, возможно, он написан более чем на десятилетие раньше. В этом произведении нет ничего того, чего не могло бы появиться в «Жемчужине» тридцатью годами раньше. Герой книги - молодой джентльмен, который описывает свое сексуальное пробуждение практически в стиле «Моей Тайной Жизни»: его взгляды украдкой под одежду сестер, ранние сексуальные исследования с одной из них, - вроде тех, какие Кандид предпринимает с Канегондой, - опыты со служанкой, и, в конце концов, с обеими сестрами и тетушкой. «Распутный Господарь», с другой стороны, является попыткой написать садовский роман, но в духе хорошего юмора «Савиджа»[19] и в приподнятом настроении (что напоминает нам о том, что Аполлинер изобрел термин «сюрреализм»). Вступительная глава, в которой описывается, как принц Мони Вибеску решил покинуть Бухарест и отправиться в Париж, является шедевром черного юмора:

«Однажды принц оделся соответствующе и направился в консульство. На улице все смотрели на него, а женщины таращились на него и говорили: «Что за парижский внешний вид у него!»

На самом деле принц Вибеску прогуливался так, как, по представлению коренного жителя Бухареста, должны были ходить парижане, проще говоря, маленькими торопливыми шажками, и покачивая ягодицами. Разве это не очаровательно! Когда мужчина шел подобным образом по Бухаресту, ни одна незамужняя женщина, будь она хоть женой премьер-министра, не могла устоять перед ним.

Подойдя к парадному входу консульства, Мони долго писал напротив двери, а затем позвонил в звонок...»

Следующая сцена, в которой он пытается (безуспешно) разлучить двух лесбиянок и кончить, когда его содомируют под дулом пистолета, сохраняет то же качество литературной пародии. По ходу развития повествования юмор остается столь же гротескным; проститутка, которую заставили совершить акт фелляции грабителю, откусывает от возбуждения конец его члена; женщина случайно душит свою служанку бедрами, когда та делала ей куннилингус. Но Аполлинер поставил себе невыполнимую задачу: описать некрофилию, садистское убийство, скотоложство, изнасилование ребенка в стиле юмористической пародии. (Если, что кажется вероятным, он писал это произведение на заказ, то тогда он должен был согласиться включить в него все возможные виды извращений.) Юмор начинал буксовать; можно, в конце концов, прийти к заключению, что Аполлинер пытается провести эту несерьезность через все произведение. Де Сад тошнотворен; но в его произведениях присутствует тщательно выверенное отвращение и насилие, что позволяет воспринимать его всерьез. Аполлинер подобен второсортному комедианту, который настаивает на продолжении слабой шутки дурного вкуса, хотя никто не смеется. С точки зрения качества остальных его работ, трудно понять, почему он сделал это. Возможно, подобно Блейку, он предполагал, что «истинную суть приятного восхищения нельзя осквернить», - что настоящий поэт может дезинфицировать любую непристойность, обойдясь с ней отрешенно. Книга демонстрирует, что неверно представление о том, что кто-либо может участвовать в столь сомнительном деле, не испачкавшись.