Орбинавты - [28]

Воспользовавшись паузой, Мануэль выбежал во двор, ударом меча разрубил веревку, привязывавшую коня к металлическому кольцу в стене, вскочил в седло и пустил Цезаря в галоп. Несколько человек выбежали с криками вслед за ним, но Мануэлю удалось без труда от них оторваться.

Громкие стуки сердца и цокот копыт сплелись в каком-то диком пьянящем танце. Это была воплощенная радость движения, галопа, поглощения пространства. Мимо проносились холмы и строения, виноградники, масличные рощи. Мануэлю казалось, что, владей он искусством композиции, он записал бы свое переживание нотами: цокот копыт напоминал клавикорды, свист ветра был флейтой, толчки сердца — тамбурином.

Итак, он только что впервые пролил чужую кровь! Впервые ударил мечом человека — причем не на поле брани, а в трактире! И этим человеком был не сарацин, не мавр, а католик с бородавкой на щеке.

Все это было совершенно невероятно и лишено всякого смысла, но каким-то непостижимым образом именно в результате этого происшествия ощущение бессмысленности мироздания исчезло. Теперь перед молодым идальго расстилалась жизнь, полная опасностей и приключений. В ней было много жестокости и несправедливости. Но в ней было место и для благородства и мужества.

Одно достойно сожаления: таких, как Марио, слишком много. По их мнению, доносы, казни, насильственное обращение иноверцев и конфискация их имущества, то есть попросту грабеж, являются достойными христианства методами. Одного такого Марио можно проучить, как это сделал сегодня Мануэль. Но ведь спасти невинного от костра саламанкский идальго все равно не мог. И наказать всех таких Марио — тоже.

Солнце стояло высоко над холмами. Порывы ветра стали мягче, спокойнее. Захотелось снять шлем. Конь шел теперь неторопливым шагом. Сердце в груди успокоилось. Музыкальное произведение перешло в неторопливую, размеренную фазу.

Опасность миновала: мужланы из трактира не стали преследовать его. Мануэль показал им, что с ним не стоит связываться.

Если нет возможности установить справедливость повсюду, то, по крайней мере, ее можно устанавливать понемногу, то здесь, то там, где это только в наших силах. Хотя бы потому, что, если когда-нибудь действительно состоится некое судилище, на котором будут взвешивать все совершенные при жизни поступки, не придется сказать: «Я даже не попытался ничего исправить». Не придется со стыдом признать: «Каждый раз, видя страдания невинных, я проходил мимо, так как не в моих силах устранить все царящее в мире зло». Можно будет с чистым сердцем молвить: «Да, я делал все, что мог. Пусть хоть чуть-чуть, но способствовал воцарению справедливости. Пусть хоть в чем-то облегчил чьи-то страдания».

Может быть, после полученного урока этому лавочнику будет неповадно писать доносы на невинных людей…

Приближаясь к одинокой мельнице, Мануэль увидел, как вдали, среди нагромождения зданий, сверкнула на солнце длинная серебристая полоса Гвадалквивира. За рекой виднелись силуэты Кордовы. Вот то массивное здание с башнями на другом берегу, очевидно, было Соборной мечетью. Об арочном римском мосту через Гвадалквивир Мануэль тоже знал. А громада там, в стороне, вполне могла оказаться дворцовым комплексом Алькасар, где в последние месяцы жили король и королева.

— Ну что ж, Цезарь, мы у цели и заслуживаем короткого отдыха!

Привязав коня к старому масличному дереву, Мануэль улегся под его ветви, положив шлем рядом с собой. Ветер играл с его волосами. Группа белесых облаков прямо над головой постепенно меняла очертания, превращаясь из ладьи в грифона.

В кустах непрерывно что-то стрекотало. Ленивый ветерок, медленные облака, тихие звуки. Все это убаюкивало и прогоняло беспокойные мысли, как, например, мелькнувшее где-то на задворках сознания опасение за судьбу Пепе.

Когда Мануэль был совсем ребенком, Пепе учил его ловить бабочек. И кузнечиков. Кто там взахлеб стрекочет в жесткой южной траве? Кто сотворил эти облака, эту траву и этих кузнечиков — Бог или Люцифер? Кого об этом спросить? Кто это знает?

Мысли путались, веки слипались…

Из сна Мануэля на мгновение вывел нанесенный по голове мощный удар, и нестерпимая боль, затопившая все его существо, тут же повергла его в пучину обморока.

Когда сознание ненадолго возвращалось, он чувствовал, будто его куда-то везут. Это ощущение было бы даже приятным, если бы не толчки на ухабах, от которых боль становилась настолько всеобъемлющей, что он опять погружался в беспамятство.

Обрывки бессвязных снов сменяли друг друга. В них он не всегда помнил, как его зовут, и не всегда был Мануэлем. Как-то ему показалось, что он лежит в мягкой постели и что рядом кто-то есть. Открыть глаза не было сил, но ноздри улавливали лекарственный запах, а голова утопала в мягкой подушке. «Какой хорошенький!» — воскликнул молодой женский голос, и Мануэлю стало сниться, что он стоит с виуэлой в руках под балконом прекрасной Долорес. За этим последовала круговерть сновидений, каждое из которых начисто стирало в памяти предыдущее.

Через какое-то время Мануэль снова пришел в себя и наконец сумел открыть глаза.

Он лежал в большой кровати, укрытый легким одеялом. Левая стена комнаты, на которой висела картина с изображением волхвов, принесших дары младенцу Иисусу, была ярко освещена лучами солнца. Окно находилось справа, но располагалось таким образом, что изголовье кровати оставалось в тени, поэтому солнце не било в лицо. Рядом с кроватью, на небольшом столике стояли склянки с лекарствами.