Оранжерея - [34]

Александр Блик, русоволосый упитанный че­ловек с голубыми водянистыми глазами, окончив говорить, положил трубку, снял со стакана бу­мажку и громко глотнул воды. Его тощий помощ­ник, подавшись всем телом вперед и вытянув из тесных воротничков жилистую шею, вниматель­но проследил красными от бессонницы глазами за его манипуляциями и, вернувшись в исходную позицию, вновь уставился в пространство, в ко­тором пребывал Матвей.

Встреча старинных друзей проходила в про­сторной, хорошо проветренной и тщательно вымытой гримерной МХАТа (к тому же совсем не­давно во всем здании был сделан капитальный ре­монт). Веки и брови у Блика уже были подкраше­ны тушью, отчего он смахивал на героя немого кинематографа. До начала репетиции оставалась четверть часа. Матвей так был озабочен делом спасения Запредельска, что даже не нашел в себе сил удивиться новому правилу, недавно введенно­му в отношении всех столичных чиновников выс­шего ранга, — единожды в неделю обучаться ак­терскому мастерству по системе Станиславского и под руководством опытного режиссера. В конце года чиновникам надлежало держать государст­венный экзамен: сыграть перед избранной пуб­ликой в настоящем спектакле. «Там решили, — подняв кверху палец, пояснил Блик, — что луч­шей практики для нас нельзя придумать. Лично я очень одобряю эту затею. Здорово отвлекает от текучки и сплачивает сотрудников. Да и культур­ный уровень приподнять нелишне». Роли рас­пределялись сообразно с положением, какое чи­новник занимал во властных кругах. Если бы, к примеру, ставили «Гамлета», то Александру Блику, который в последнее время стремительно, через ступень, шагал по карьерной лестнице, могла бы достаться роль Фортинбраса, если даже не прой­дохи Клавдия. Главным же знаком его резко воз­росшей популярности в народе было недавнее по­явление на прилавках недорогой «Бликовки».

—  Извини, Матвейка: дела, — поставив стакан, сказал Саша Блик и выразил на своем пухлом ли­це готовность слушать.

Но их вновь прервали. В дверь нежно посту­чали, и молодая хорошенькая служанка в накол­ке и переднике вкатила звякающий посудой по­ставец с чаем и бутербродами.

—  Пожалте, чаёк, — скромно опустив ресни­цы, сказала она, подкатив столик между Матвеем и Бликом, сидевшим один против другого (Блик в добротном кожаном кресле, Матвей на расша­танном твердом стуле): стройная, белокожая, с высокой грудью, широкими бедрами и тонкими запястьями...

—  Merci, Катенька, чудно. — Блик жестом пред­ложил Матвею угощаться — Ногайцев, — оборо­тившись несколько назад, сказал он помощнику, — давай, не стесняйся.

Катенька спиной отступила к двери и, слегка присев в подобии книксена, легко ступая, вышла.

—  Мила, не правда ли? — шепнул Блик Мат­вею, впрочем, сказано это было машинально, без огонька. — Именно то, что по-французски когда-то называлось мидинетка. Играет в нашем спек­такле саму себя. Но, как говорится, в жизни луч­ше, чем на сцене... Да, так о чем ты толковал?

Матвей открыл рот, чтобы продолжить, и в ту же минуту опять загремел старый черный аппа­рат на столе.

—  Вот черт, — сказал Блик. — Прости, я бы­стро.

«Да», «хорошо», «подумаю», «не уверен», «вряд ли», «ни в коем случае» — таковы были краткие нисходящие реплики Блика в трубку, и Матвей не мог не поразиться перемене тона в сравнении с предыдущим задушевным разговором Блика. Не мог не поразиться, но все-таки не поразился. Ему уже все было ясно. За те несколько лет, что они не виделись, Саша Блик очень изменился.

Он бросил трубку и сказал «уф!».

—  Что ж ты не ешь, дружище? Давай, без це­ремоний.

Матвей отрицательно покачал головой.

—  А я закушу, пожалуй. — Его пальцы навис­ли над бутербродом с белой рыбой, поколеба­лись и выбрали буженину. Деликатно кашлянув, придержав рукой модный узенький галстук, скло­нился над столиком и взял бутерброд с сыром и тощий Ногайцев: треснувший ноготь, опаловый перстенек

—  И у тебя всякий день так? — спросил Мат­вей, чтобы что-нибудь сказать.

—  Ох, что ты. Бывает куда хуже, — энергичес­ки жуя, отвечал Блик — Я ведь теперь на трех креслах одной задницей сижу. Бывает, что ни ми­нуты покоя, хоть судно подставляй... Как ты меня давеча на коллегии назвал, Ногайцев? — Блик с ус­мешкой повернулся к своему помощнику. — Премногозанятым?

Ногайцев поспешно проглотил едомое, про­чистил горло и с видимым удовольствием, раска­тывая «р», продекламировал неожиданно низким

ГОЛОСОМ:

—  Превысокомногорассмсорительсгауюцщм-с

—  Ха-ха! Слыхал, Матвейка? Высокомного... За­помнил же, шельмец. И где ты эту дрянь вычитал, Ногайцев?

—  В газете-с. В «Ведомостях», — осклабив­шись, ответил довольный помощник — Тридцать пять букв.

—  Значит, велю закрыть, чтоб всякую дрянь не печатали. Тридцать пять букв. Ведь это даже не по-русски. Развысокомного... вот ведь дрянь, — по­вторил Блик, смакуя слово. В ту же минуту на его лице появилось невинное выражение, и он, сме­нив тон, как бы между прочим спросил помощни­ка: — Кстати, Ногайцев, скажи-ка, а что Шевалдышев? Опять сегодня не явился на репетицию?

Заметив особую интонацию, с какой был задан этот вопрос, Ногайцев вдруг преобразился. Выйдя на середину комнаты, он стал руки по швам, как на смотре, согнул спину и втянул шею. Несвежее лицо его изобразило что-то вроде скорбного по­добострастия.