Опыты (Том 3) - [39]
Она, равно как и зависть, ее сестра, кажутся мне самыми нелепыми из всех пороков. О последней мне сказать нечего: эта страсть, которую изображают такой неотвязной и мощной, не соблаговолила коснуться меня. Что же касается первой, то она мне знакома, хотя бы с виду. Ощущают ее и животные: пастух Крастис воспылал любовью к одной из коз своего стада, и что же! ее козел, когда Крастис спал, боднул его в голову и размозжил ее.[212] Подобно некоторым диким народам, мы достигли крайних степеней этой горячки; более просвященные затронуты ею, — что правда, то правда, — но она их не захватывает и не подчиняет:
Ense maritali nemo confossus adulter
Purpureo Stygias sanguine tinxit aquas.
{Ни один прелюбодей, пронзенный супружеским мечом, не окрасил пурпурною кровью воды Стикса[213] (лат.).}
Лукулл, Цезарь, Помпеи, Антоний, Катон и другие доблестные мужи были рогаты и, зная об этом, не поднимали особого шума. В те времена нашелся лишь один дурень — Лепид, — умерший от огорчения, которое ему причинила эта напасть.[214]
Ahl tum te miserum malique fati,
Quem attractis pedibus, patente porta,
Percurrent mugilesque raphanique.
{Берегись, негодяй! Конец твой страшен! Будут ноги расставлены, и в дверцу прогуляются и редьки и миноги[215] (лат.).}
И бог в рассказе нашего поэта, застав со своею супругой одного из ее дружков, ограничился тем, что пристыдил их обоих,
atque aliquis de diis non tristibus optat
Sic fieri turpis;
{И один из веселых богов не прочь покрыть себя позором этого рода[216] (лат.).}
и он не преминул воспылать от предложенных ею сладостных ласк, сетуя только на то, что она, видимо, перестала доверять горячности его чувства:
Quid causas petis ex alto, fiducie cessit
Quo tibi, diva, mei?
{Что ты так далеко ищешь причин? Почему у тебя, богиня, иссякло ко мне доверие?[217] (лат.).}
Больше того, она обращается с просьбой, касающейся ее внебрачного сына,
Arma rogo genitrix nato,
{Я — мать, и прошу оружие для моего сына[218] (лат.).}
и он охотно выполняет ее; и об Энее Вулкан говорит с уважением:
Arma acri facienda viro.
{Нужно выковать оружие для этого доблестного мужа[219] (лат.).}
Все это полно человечности, превышающей человеческую. Впрочем, это сверхъизобилие доброты я согласен оставить богам:
nec divis homines componier aequum est.
{Не подобает сравнивать людей и богов[220] (лат.).}
Хотя вопрос о брачном или внебрачном зачатии прижитых совместно детей и не затрагивает, в сущности, женщин, — не говорю уж о том, что самые суровые законодатели, умалчивая о нем в своих сводах, тем самым решают его, — все же они, неведомо почему, подвержены ревности больше мужчин, и она обитает в них, как у себя дома:
Saepe etiam Juno, maxima caelicolum,
Coniugis in culpa flagravit cotidiana.
{Часто сама Юнона, величайшая из небожительниц, досадовала на ежедневные провинности своего супруга[221] (лат.).}
И когда эти бедные души, слабые и неспособные сопротивляться, попадают в ее цепкие лапы, просто жалость смотреть, до чего беспощадно она завлекает их в свои сети и как помыкает ими; сначала она пробирается в них тихой сапой под личиною дружбы, но едва они окажутся в ее власти, те же причины, которые служили основанием для благосклонности, становятся основанием и для лютой ненависти. Для этой болезни души большинство вещей служит пищею и лишь очень немногие — целебным лекарством. Добродетель, здоровье, заслуги и добрая слава мужа — фитили, разжигающие их гнев и бешенство:
Nullae sunt inimicitiae, nisi amoris, acerbae.
{Нет вражды более злобной, чем та, которую порождает любовь[222] (лат.).}
Кроме того, эта горячка уродует и искажает все, что в них есть красивого и хорошего, и все поведение ревнивой женщины, будь она хоть воплощением целомудрия и домовитости, неизменно бывает раздражающе несносным. Неукротимое возбуждение увлекает ревнивцев к крайностям, прямо противоположным тому, что их породило. Прелюбопытная вещь произошла с одним римлянином — Октавием: предаваясь любовным утехам с Понтией Постумией, он до того распалился страстью от обладания ею, что стал настойчиво домогаться ее согласия сочетаться с ним браком, и так как она не поддалась на его уговоры, возросшая в нем до последних пределов любовь толкнула его на действия, свойственные жесточайшей и смертельной вражде, — он убил ее.[223] И вообще обычные признаки этой разновидности любовной болезни, — укоренившаяся в сердце ненависть, жажда безраздельно владеть, мольбы и заклинания,
notumque furens quid femina possit,
{Известно, на что способна разъяренная женщина[224] (лат.).}
и непрерывное бешенство, тем более мучительное, что считается, будто единственное возможное для него оправдание — это любовное чувство.
Итак, долг целомудрия весьма многогранен и многолик. Хотим ли мы, чтобы женщины держали в узде свою волю? Она — вещь очень гибкая и подвижная и слишком стремительная, чтобы ее можно было остановить. Да и как это сделать, если грезы уносят женщин порою так далеко, что они не в силах от них отступиться? Как в них, так, пожалуй, и в целомудренной чистоте, — и в ней тоже, — поскольку она женского рода, — нет ничего, что могло бы их защитить от вожделений и желаний. Если мы посягаем лишь на их волю, то многого ли мы этим достигнем? Представьте себе сонмы таких желаний, наделенных способностью лететь, как оперенные стрелы, не глядя перед собой и ни о чем не спрашивая, и готовых вонзиться во всякую, кого только настигнут.
