Опыты религиозных исследований. Введение в теологию - [29]

В данном случае основанием для вышеприведенной аргументации является определение пророка как человека, говорившего народу только об их времени. Однако такая аргументация сама нуждается в доказательстве. Упомянутое определение можно подтвердить только путем удаления из сочинений пророков всех предсказаний относительно отдаленного будущего, заявив далее, что они никогда не говорили (и не писали) о нем. Такая операция основана на отрицании сверхъестественного. Пророк не мог предсказывать, и, следовательно, и не предсказывал отдаленного будущего. В результате такого предположения можно утверждать, что человек, пророчествовавший о пленении, должен был жить в период пленения.

Все это требует некоторых замечаний. Во-первых, Книга Исайи в ее настоящем виде является свидетельством именно такого предсказания, хотя этот частный вид критики попросту упраздняет его. Далее надо отметить, что во второй части Книги пророка Исайи подчеркивается, что Господь, живой Бог, Бог Израиля может предсказать будущее, и это отличает Его от других, ложных богов35. Однако именно это и отрицают многие критики.

Существуют и некоторые другие, дополнительные аргументы, связанные с языком, однако они не убедительны, поскольку определенные различия в стиле можно объяснить различиями в содержании и, кроме того, если исходить из анализа словарного состава, то может показаться, что 40-я глава книги не принадлежит перу «Второисайи», поскольку многие слова, встречающиеся в ней, нигде более не употребляются, хотя по стилю и содержанию она полностью согласуется с ним. Таким образом, лингвистической аргументацией можно доказать все, что угодно, и ее значимость не слишком велика.

Однако вопрос остается в силе и задать его можно по-иному. Если вера в живого Бога разбивает аргумент, согласно которому Исайя из Иерусалима не говорил и не мог говорить или писать о событиях, наступивших полтора века спустя, то, тем не менее, уместно спросить, почему и кому именно он должен был высказать эти пророчества. Если, взвесив все данные и тщательно исследовав все аргументы, студент решит, что сороковая и последующие главы написаны не Исайей из Иерусалима, а «неизвестным пророком эпохи пленения», значимость этих глав, тем не менее, сохранится. Кто бы из людей ни выступал в качестве посредника, в результате мы имеем божественное самооткровение.

Другим примером, связанным с проблемой пророчества, является Книга пророка Даниила. Похоже, что в данном случае многие датируют ее II в. до Р. Х., а не VI в., на который указывает она сама. Так, например, Норман Портьес в своем комментарии расценивает эту датировку как безусловно очевидную, попросту повторяя аргументы Драйвера, приведенные им в конце прошлого века, и не учитывая никаких новых свидетельств, появившихся с тех пор36.

Основной аргумент для такой датировки сводится к тому, что, несмотря на исторический контекст VI в., автор Книги в своих «предсказаниях» выдает основательное знание событий II в. Считается, что он не мог так подробно предсказать столь отдаленное будущее и что, следовательно, Книга была написана именно во II в. Кроме того, в поддержку этой теории выдвигаются утверждения о том, что язык Книги (еврейский, арамейский, а также несколько греческих слов) якобы требует более поздней датировки и что некоторые исторические ссылки на VI в. неправомочны.

Все это выглядит вполне убедительно, пока дело не доходит до фактов. Как мы уже отмечали, аргумент относительно предсказаний не убедит того, кто верит в живого Бога. Лингвистическая же аргументация также оказывается двусмысленной: на еврейском и арамейском могли писать как в VI в., так и во II в., причем то же самое относится и к греческому языку. Проблемы исторического характера находят свое разрешение, однако в дальнейшем мы сталкиваемся еще с одним моментом: дело в том, что в еврейской Библии Книга пророка Даниила не входит в перечень пророческих книг. Исходя из этого, можно усомниться в ее датировке VI в., однако если мы соберем воедино все возможные свидетельства, они не произведут на нас того впечатления, каким обладали вначале. Взвесив все данные, студент сам должен решить вопрос о датировке и если доводы обеих сторон его не убедят, ему, вероятно, придется набраться мужества и оставить вопрос открытым. Нам же остается напомнить, что значимость книги не определяется одной только ее датировкой.

Мы уже говорили, как та же самая проблема, связанная с пророчествами, заявила о себе в исследованиях новозаветной библеистики. Бультман не допускает, что Иисус мог предсказать Свои страдания и на этом основании делается вывод, что предсказания были сделаны раннехристианской Церковью уже после Его казни, а затем задним числом были включены в повествование о Его земной жизни. Однако здесь мы выходим к иному типу критики.

Критика формы

Данное направление библейской критики пытается проследить такое развитие форм предания, которое объединило рассказы о словах и делах Иисуса до того, как они были записаны в новозаветных документах, дошедших до нас. Мы рассмотрим этот метод применительно к Новому Завету, хотя он широко используется и в ветхозаветной библеистике. Анализируя его, мы убедимся, что он также включает в себя множество масштабных предположений, среди которых Редлих38 выделил следующие: до возникновения письменных Евангелий имел место период устного предания; это предание сохранилось в отдельных обособленных рассказах (за исключением повествования о страданиях); имеющийся материал мог классифицироваться сообразно своей литературной форме; христианская община ощущала практическую надобность в создании или сохранении этих устных форм; предания не представляют интереса с точки зрения хронологии или географии; наконец, изначальные формы устных преданий можно обнаружить путем изучения законов их существования и развития. Гатри, однако, отмечает, что «очень немногие из этих предположений можно считать обоснованными»39. Это, разумеется, не означает, что формальную критику надо отвергнуть, просто все ее предположения и тенденции необходимо постоянно проверять.