Опыт познания природы jukebox - [14]

Важны были не одни только утробные звуки: так называемые «американские шлягеры», звучавшие из стоявших повсюду джукбоксов с такой по-свойски понятной маркой «Wurlitzer», воспринимались принципиально совершенно иначе, чем, скажем, дома из приемника. Он, правда, тут же крутил ручку настройки и ставил на полную громкость, стоило ему услышать Пола Анку с его «Дайаной», Диона со «Сладкой маленькой Шейлой» или Рикки Нельсона с его «Цыганочкой», испытывая одновременно угрызения совести, что его притягивает к себе эта «недомузыка» (даже и значительно позже, уже студентом, когда он наконец заимел в своей комнате приличный проигрыватель со стереоколонками, тот всегда предназначался в первые годы исключительно для того, что заслуживало по общему признанию называться «музыкой»). И лишь подходя к джукбоксу, он давал себе волю, сознательно запускал его на полную мощность, и тогда оттуда тремолировало, выло, ревело, визжало и бухало то, что переполняло его, переливаясь через край, и не только радостью, но и заставляло содрогаться от испытываемого блаженства, разливающегося по телу тепла и ощущения единения со всеми. В оглушительных стальных ритмах «Апачей», отбиваемых на струнах гитары, имитирующих ковбойские скачки верхом, воняющий спертым воздухом и громко рыгающий провинциальный кабачок «Espresso» на проходящей мимо сквозной трассе от «города народного плебисцита[11] 1920-го» к «городу народного протеста[12] в 1938-м» подключался к качественно иной жизненной системе, энергообеспечение которой позволяло, если ты бросил монетку, выбрать на светящемся табло, находящемся на уровне бедер, сначала номер «Мемфис, Теннесси», а потом почувствовать, как ты вырастаешь в собственных глазах, превращаясь в таинственного «прекрасного незнакомца»[13], и грохот грузовиков на федеральной трассе и визг тормозов преображаются в твоем воспаленном мозгу в равномерное сонорное гудение движущейся колонны трейлеров по «Route Sixty-Six», будя в тебе одну только мысль: все равно куда — лишь бы уехать отсюда подальше!

И хотя в их краях музыкальные автоматы тоже были местом сборищ для ночных танцев по субботам — огромный полукруг вокруг пятачка всегда, как правило, оставался свободным, — принять в этом участие самому никогда не приходило ему в голову. Он, конечно, с любопытством смотрел на танцующих, принимавших в полумраке зала, на фоне массивного, словно из-под земли гремящего, сверкающего огнями ящика, неясные, призрачные очертания, однако джукбокс был для него тем же, чем раньше хибарка в поле: от него ему передавался покой, он приглашал его тихо посидеть, успокаивал своей внешней неподвижностью и бездыханностью, прерываемой лишь в моменты церемонии нажатия клавиши с номером, что заставляло нутро ящика вибрировать. Слушая исторгаемые джукбоксом звуки, он никогда не впадал, как не случалось с ним этого и при первых тактах музыки, которая трогала его — будь то строго классическая музыка или отрешенные мелодии далеких эпох, — тут же в экстаз, не делался безумным, притом мгновенно, и его не охватывала лихорадка, и он не уносился в мечтах в даль. Во время слушания музыки опасно как раз то, сказал ему однажды кто-то, что она дурманит тебя, лживо уверяя в чем-то, еще не совершенном тобой или уже содеянном, тогда как звуки jukebox того начального периода, напротив, заставляли собраться, сконцентрироваться, будили в нем или генерировали исключительно только картины реальной, возможной жизни и укрепляли его в этой вере.

Там, где стоял jukebox, можно было, как нигде в другом месте, прийти в себя, задуматься и поразмыслить; в университетские годы джукбоксы становились для него порой спасительным местом бегства, сравнимым разве что с кинотеатрами; но в киношные залы он пробирался чаще тайком ото всех, а в различные свои кафе, где стоял jukebox, он входил открыто и беззаботно, со спокойной совестью, уверяя себя, что это и есть те самые испытанные места, самые надежные и верные, где можно набраться жизненного опыта. Но и это оборачивалось обманом, потому что стоило ему только попытаться мысленно повторить собранный им в таком общественном месте материал и прочувствовать его в тиши, например, перед сном, как от него, как правило, уже ничего не оставалось, все куда-то улетучивалось. Однако кое-чем он все-таки был обязан своим тайным прибежищам души в холодные годы студенчества: то были пережитые им чувства и впечатления, для которых сейчас, в годы своего писательства, он находил только один эпитет «прекрасные». Однажды поздним зимним вечером он сидел в одном из своих любимых jukebox-кафе и отчеркивал в конспектах лекций жирным то, что никак не шло ему в голову. Кафе находилось как бы не в типичном для этих заведений месте — на краю городского парка, и в интерьер с мраморными столиками и витринами с пирожными плохо вписывался сам jukebox. Музыкальный ящик играл, а он сидел и как всегда нервно выжидал, когда же дойдет черед до выбранных им самим номеров — только тогда все встанет для него на свои места. Однажды после паузы, вызванной сменой пластинки, которая сама вместе со всеми другими звуками и шумами — щелканьем клавиши, жужжанием поиска, ползаньем взад и вперед по брюху автомата, захватом и щелчком при заскакивании в щель, шипением перед первым тактом, — была частью этого существа по имени jukebox, из глубины зазвучала такая музыка, при звуках которой он впервые в жизни и потом только в высшие моменты любви познал то, что на профессиональном языке называется «левитация»