Опыт интеллектуальной любви - [4]

— Неужели вы считаете меня настолько умным и образованным, что думаете, будто я смогу ответить на такой вопрос? Я вообще-то плохо знаю творчество экзистенциалистов.

— Все равно мне кажется, что вы его знаете.

Солнце неистовствует в небе, как это бывает в жаркий июльский вечер. Природа, зелень — все ликует. Тихо.

— А как вы узнали, кто взял книги?

Я отвечаю ей, после чего неожиданно выдаю: "А знаете, что? Но нет, это пустое…"

Она смотрит на меня. Неужели же я не решусь? Однако, это — она. Потом, я женат. Света.

— Знаете, что? — планета замирает на мгновение. — Пойдемте ко мне домой? — небо рушится, разбившись на осколки, как зеркало.

Я перехватываю ее безумный взгляд, думается, что настал конец света. Да я же вовсе и не это хотел предложить, а просто сходить в кафе, чтобы пообедать и съесть пресловутую шоколадку.

— Пойдем, — отвечает она.

Мне дурно.

Квартира странно преобразилась. Ничего невозможно узнать: ни обстановку — какой-то странный диван у стены, который я не могу вспомнить, ни окна — свет и воздух, которые лучатся из них, наполняют легкие и кровь весной и счастьем. Какое поразительное, странное, давно забытое чувство счастья, будто уже наступило будущее, настоящее же слилось с ним, открыв безмерные перспективы, светлый простор с рекой вдали и великолепным храмом на том берегу. Действительно, эта панорама открывается, стоит лишь посмотреть в окно. И ни одного человека не видно — это самое восхитительное. Природа торжествует в одиночестве.

Нет забот, тревог о будущем, прошлом, настоящем — времени нет вообще.

— Я поставлю чай. Как раз к нашему шоколаду.

Она полулежит на диване, молча глядя на меня.

Я сажусь на край, испытывая странное ощущение горечи, как в детстве после того, как наплачешься. Она недоступна и свята, в тот же момент она здесь, рядом со мной, словно Пеннорожденная. Эта горечь — не оттого ли она, что я не могу позволить себе поцеловать ее?

Я склоняю голову и целую ее колено. Тонкие запахи тревожат мозг, в очередной раз преображается мир, словно я смотрю на него в красное стекло.

Она по-прежнему не говорит ни слова, продлевая мой утонченный восторг. Продолжаю целовать лодыжку, словно пытаюсь постичь природу ее красоты, красоты ее ног. Сейчас я обладаю удивительным даром — я не чувствую похоти, постижение красоты сейчас осуществляется хотя и при помощи органов чувств, но одним разумом (чистым, по Канту).

Странно, но я не знаю, есть ли на ней чулки, и это не играет совершенно никакой роли.

Снимаю с ее ног туфли, восторгаясь совершенством линий.

Меня не покидает ощущение того, что у нее нет самостоятельного разума. Ее ум слит с моим. Она — мой дубликат. Чувствую совершенно то же самое, поэтому и не возникает у нас сейчас обычных конфликтов.

Вот я целую ее руки, ключицы, снимаю блузку с плеча и целую под мышками. Я не испытываю обычного ощущения брезгливости, то, что я испытываю, невозможно вообще назвать ощущениями. Новая форма познания.

Через некоторое время в моем представлении рождается чудовищнейшая метафора, иначе ее не назовешь.

Темнота. Пустое пространство. Передо мной окно, какие обычно бывают в подъездах, расположенное так, что горизонтальные стороны прямоугольника длиннее вертикальных. В пустоте висят веревки с качелями. Я — босой. Раскачиваюсь на качелях сильнее, пока, наконец, босые ноги не врезаются со всего размаха в стекло. Оно бьется медленно, беззвучно, страшно…

Июнь выдался жарким. Кончалось многое. Кончались посещения отдела искусства, изучение мастеров Северного Возрождения, совместные завтраки в соседней забегаловке вместе с Сержом, кончалось наше студенчество, потому что нам оставались только ГОСы, кончалась юность, пора безумств, и Парень уже год как оставил нас с Сержом вдвоем, и не известно было, что у него на душе, но ясно, что не беззаботное прощание с лиловыми берегами Ювенильного моря.

Зимы смешиваются в памяти: январь двухлетней давности идет у меня за декабрем прошлого года, а февраль, который еще не наступил, кажется мне памятным февралем четырехлетней давности. Дела и мысли, люди и ситуации блекнут в моем уме, я уже с трудом узнаю их, и даже те, кого, как мне казалось, я любил — уже не более чем бледные тени, о которых я не могу сказать: "Они были", ибо я не уверен в этом. Секундов, ты исчислил время? Я — нет.

Она взяла трубку, и я поспешил скорей объяснить, кто ее беспокоит.

— Это Родион. Ты вряд ли узнала меня. Ты писала мой портрет. Мы виделись один раз на "Мастере и Маргарите"…

— Я помню, — коротко и напряженно сказала она, — что дальше?

— Я хочу встретиться и поговорить с тобой. Это касается не Секундова.

— О чем поговорить?

— Когда встретимся, тогда скажу. К тому же у меня есть для тебя сюрприз.

Год назад они собрались у меня все: Лена, Тихонов со своей будущей женой, Секундов с Настей.

Мы с Сидоровой предавались радостям плотской любви, ожидая гостей.

Первыми пришли будущие Тихоновы, выбрали котенка, черного, как крот, с белой грудью и усами, и собрались уходить, хотя я и предлагал остаться, но Сергей, как всегда, был непреклонен. Когда они уже оделись, пришел Секундов с Настей. Возникла заминка. Запомнилась только обувь Насти и ее сумочка — пятнистые, как леопарды.