«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [40]

Негри и Хардт сознательно опираются на модель экспансии, характерную для США, а не, например, для Британской Империи: североамериканская "империя" всегда сознательно строилась на "импорте", "всасывании" населения и капиталов — в этом отношении она действительно осталась (или по крайней мере оставалась до 11 сентября) на стадии пореволюционной, интенсивной экспансии (или им-пансии) [20]. "Империя" Негри и Хардта находится именно на первой стадии, где мир глядит на революционера, а не наоборот, революционер на мир. Проблема в том, что субъективная точка зрения у них вообще исчезает под напором мира, субъект подменяется субстанциальной творческой силой. Поэтому, строго говоря, в так понимаемой Империи революция, загнанная внутрь мира, дошла до такого предела, что просто уничтожила субъекта (вместе с суверенитетом государства) и явно угрожает уничтожить и сам мир как открытое пространство.

На обложке американского издания "Империи" помещена фотография участка земной поверхности, снятого из Космоса. На этом участке показано вихревое, воронкообразное движение атмосферы. Эта иллюстрация действительно хорошо передает неантропоморфный, остраняющий характер анализа в этой книге. Воронка имманентизации и интериоризации, впрочем, не вполне совпадает с представлением ее авторов об имманентизации мира как о простом прорыве имманентности — ведь воронка предполагает, что внутренним становится само внешнее, что интериоризация стягивает мир в черную дыру субъективности, имеющую имя, место и время. Но ведь у Негри и Хардта предполагается, что множества уже являются внутренними и имманентными и им надо просто освободиться от внешнего гнета империи. И вообще, кто, собственно, прислал Империи эту фотокарточку? Космонавт? Гигантское космическое зеркало? Разве так выглядела бы субстанция Спинозы на фотографии (ведь ее можно видеть только изнутри)? Не вытесняет ли здесь отсылка к "спинозизму" контакта с радикально

внешним, пришлым, "космическим" — контакта, который используется затем, чтобы показать, что внешнего вообще не бывает, а если и бывает, то его надо уничтожить?

Не случайно в этой связи, что Негри и Хардт в их новой книге "Multitude" ("Множества") используют целый ряд метафор неантропоморфности в применении к множествам. Упоминаются и бесы Достоевского, и вампиры, и великаны, а отдельный пассаж посвящен "вторжению монстров" [21]. "Монстры" — это мы, множества. В то же время это новые технические и биотехнические создания, продукты творческой способности людей. В то же время, в плохом смысле, монструозно капиталистическое отчуждение. Я уже упоминал (Негри и Хардт не говорят об этом), что Пуфендорф в свое время назвал имперскую — дисгармоничную, деформированную — форму "монстром" [22]

Роль внешнего, чужого для авторов Империи играет будущее — монстры суть результаты творческой трансформации. В своей риторике "монстров" Негри и Хардт близко подходят к теории "призраков" у Деррида — мыслителя совсем другой философской ориентации, который видит в призраке не субстанцию и не субъекта, а "гостей" из прошлого и будущего, размыкающих и субстанцию, и субъекта [23].

Негри и Хардт прямо пишут, что Империя тесно связана с революцией, но в том смысле, в котором она представляет собой хитроумную адаптацию контрреволюционных сил трансцендентного к успехам имманентных творческих сил. Имперская интериоризация и рост революционной имманенции — это одновременно идущие процессы, но один как бы реакционный, исторически обреченный, а другой многообещающий и утопический. По Негри и Хардту, империя использует, эксплуатирует энергию человеческих множеств, которые достигли небывалой мощи и небывалой свободы. Но "все эти репрессивные действия остаются в существенной мере внешними по отношению к множествам и их перемещениям" [24]. Революция, вообще говоря, происходит уже начиная с Возрождения, но вот-вот должна произойти новая революция, в узком смысле слова, которая высвободит множественность из-под гнета Империи. Империя сама ускоряет час этой революции, так же как капитал, у Маркса, готовит собственных могильщиков.

Если Французская революция, в лице Бонапарта, "экспортировала", глобализовала свой внутренний кризис в имперской форме, то сегодняшняя революция, по Негри и Хардту, уже является глобальной, и окончательный переворот может быть только всемирным. У него нет ни места, ни момента времени, он происходит внутри уже заданного целого. Когда тотальная точка зрения победит все частные, тогда освободятся наконец (видимые из космоса) множества и сингулярности.

4. Категории империи

Каковы же причины, побудившие не только Негри и Хардта, но все большее число людей по всему миру возвращаться сегодня к понятию империи — не как к архаическому пережитку, а как к политической перспективе, подлежащей обдумыванию и осмыслению?

— Во-первых, это сочетание растущего политико-экономического универсализма (падение непроницаемых границ, интеграция самых различных и удаленных мест мира за счет развития коммуникаций, постоянной миграции трудящихся и массового туризма) с новой проблематизацией вопроса о власти (кто станет субъектом открывшегося мирового пространства? Как сочетается реальное могущество и международно-правовые полномочия мировых держав?). По мере того, как выхолащиваются традиционные идеологии: мировые религии, либерализм, социализм, — чисто властные соотношения становятся тем более заметны. Традиция Спинозы, Ницше, Фуко, традиция мыслить власть по ту сторону юридических полномочий, была в политической теории все-таки достаточно маргинальной. Сейчас эта линия предстает как теория и критика империи. Надо заметить, что центральный вопрос "Империи" Негри и Хардта — вопрос о власти. Власть как