«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [39]
Революция, произойдя в конкретном месте и времени, разрушив в нем иерархии и разомкнув границы с внешним миром, в дальнейшем приобретает смысл универсального освобождения. В основе революции лежит своего рода "коперниканский переворот", который переопределяет отношения внутреннего (политического субъекта) и внешнего (мира), ставит субъекта перед лицом пустого, огромного и внешнего мира, и смещает центр этого мира. Фигура коперниканского переворота доминирует во всех крупных теориях революции, от Канта до Беньямина.
Но сам коперниканский переворот может пониматься по-разному. На первых этапах французской революции, а также в классических теориях этой революции, у Гегеля, Мишле, Беньямина, поворот понимается как поворот субъекта, перед лицом пустого мира, к самому себе, в отвержении всех внешних инстанций (Бога, короля, европейских держав) как репрессивных. Наедине с собой — в коллективном одиночестве, так сказать — революционное общество обращает свою негативную энергию внутрь, что ведет к террору или апатии. Но в то же время этот одинокий политический субъект чувствует свою мессианскую миссию перед лицом пустого мира. "Мир опустел после римлян, — говорит Сен-Жюст, — но память о них живет во всем мире, вновь предрекая свободу" [16]: если и французская республика погибнет, то она останется монументом свободы для будущих поколений. Заметим "коперниканский переворот", смещение исторической точки зрения, содержащееся в этой фразе: посмотрим на себя глазами отдаленных будущих поколений, так же как мы смотрим сегодня на римлян. Похожий коперниканский переворот предлагает в своей теории революции Вальтер Беньямин, когда выводит революцию из взглядов прошлых поколений, устремленных на нее как на свое будущее. Беньямин приходит в результате к понятию революционного момента остановки как монады, в которой отражается вся история. Революция, взрывая "континуум истории", вскрывает поры момента, поры субъекта, и в них вторгается вся огромность времени и пространства. Пространство неотделимо здесь от остранения. Переход от революции или республики к империи вводит в политический горизонт звезды и планеты [17], то есть те предметы, которые аннексировать, по известному замечанию Сесиля Родса, невозможно, но которые подчеркивают, своим безразличием, одиночество имперского субъекта в бескрайнем и безграничном пространстве.
Как пишет Гуссерль, в связи со своим коперниканским эпохэ, область чистой имманентности, открытая в результате задержки сознания и подвешивания отчужденных структур "факта", "прочно изолирована внутри себя и однако лишена границ, которые могли бы разделять ее с другими сферами"[18] Поэтому экспансия революции начинается не как империализм, насаждающий некую модель, а как непризнание границ вообще.
Углубляющийся кризис революционного общества втягивает в себя, как воронка, все существующие мировые противоречия, служа точкой притяжения и политическим оффшором для всего мира (Франция 1790х или Советская Россия 1920х). Причем событие происходит не только и не столько в данном времени и месте (Франции 1790х), но в самых разных точках, обращенных к ней: в будущих поколениях, как у Сен-Жюста, или в немецком обществе, сочувственно наблюдающем за революцией, в котором парадоксально увидел локус революции Кант [19]. Только во вторую очередь из этой заинтересованности всего мира рождается самовосприятие революционного общества как образца, его желание не только впитывать чужое, но и показывать себя.
Экспансия революции движется не только имманентистским непризнанием границ, в духе декларации Троцкого в Бресте, но и другим аспектом коперниканства: точкой зрения внешнего, огромного мира, который неотрывно смотрит на революционного субъекта и переполняет (или опустошает) его. Наполеон, по крайней мере в начале своей деятельности, вдохновлялся революционным мессианизмом этого толка: известна его произнесенная в Египте фраза: "Солдаты! 40 столетий смотрят на вас с вершин этих пирамид!". Но поздний империализм Наполеона и особенно империализм конца 19 века работал уже в другой логике: здесь центральная точка зрения вновь была присвоена субъектом-государством, а открытый в результате революций бесконечный мир предстал как пустое пространство, объект внешней экспансии, распространения этого субъекта. Я уже цитировал сожаление Сесиля Родса, британского бизнесмена эпохи империализма, о том, что он не может аннексировать планеты. Тут, как и в позитивизме 19–20 веков, мы имеем посткоперниканскую контрреволюцию, котторая пытается осваивать новый, неантропоморфный космос старыми, антропоморфными средствами.
Итак, при коперниканском, революционном перевороте субъект становится на точку зрения мира, и мир, во всей своей чуждости, входит в революционную страну, заполняя ее своей странностью и пространством. Лишь потом мир становится из точки зрения целью преобразования и захвата.
