«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [4]

Ленин указывает в эту сторону, говоря, что «стихийный элемент» представляет из себя в сущности не что иное, как зачаточную форму «сознательности»[16]. То есть «стихия» — это и есть стихия сознательности, пробуждение сознания, — но в нем само сознание еще не сознательно, не обладает рефлексией и склонно к спонтанному идеализму, с одной стороны, и к бессознательному экономизму, с другой (именно потому, что не видит детерминации своих идей нынешним неудовлетворительным экономическим положением). Но сохранятся ли черты стихийности в сознательном и зрелом коммунисте? И если да, то как именно они будут выглядеть?

После Ленина, но на более последовательном и продвинутом теоретическом уровне, диалектикой спонтанности и организации занялся Грамши в заметке «Спонтанность и сознательное руководство». Для него синтез заключается в том, что спонтанность культивируют сознательно сами лидеры. Вот что он пишет:

«В “самом спонтанном” движении дело просто в том, что элементы “сознательного руководства” не выявлены, они не оставили надежных следов. Поэтому верно, что спонтанность характерна для “истории подчиненных классов”, их маргинальных и периферийных элементов. Они не достигли стадии класса “для себя” и потому не думали, что их история может иметь важность и что необходимо оставить о ней документальные свидетельства. […]

Лидеры сами говорили о “спонтанности” движения и правильно делали. Это утверждение было стимулом, стихией глубинного объединения, но при этом отрицалось, что движение было случайным, подстроенным, так что делался акцент на его исторической необходимости. Это давало массам “теоретическое” осознание, что они являются творцами исторических и институциональных ценностей, являются основателями государства. Единство “спонтанности” и “сознательного руководства”, или “дисциплины”, именно и есть реальное политическое действие подчиненных классов в той мере, в какой это массовая политика, а не просто авантюристические действия групп, претендующих на репрезентацию масс»[17].

Получается, что спонтанность — это, во-первых, когда лидеров не видно (но они есть), а во-вторых, когда лидеры сами скрывают свою организационную деятельность. Грамши, который все это пишет в работе «Новый Государь», видит синтез спонтанности и организации в своеобразном макиавеллизме — умении лидера быть незаметным, отходить в сторону, подобно лакановскому психоаналитику.

Клейст о спонтанности

Отойдем теперь немного назад в историю. Сам термин «спонтанность» (напомним, западный перевод «стихийности») имеет странную диалектическую природу, так как означает одновременно две противоположные вещи. У Канта «спонтанность» — это свобода воли, определяющая себя разумным законом в противовес любой эмоциональности. К концу же XIX века, особенно у Анри Бергсона, спонтанность приобретает противоположное значение импульсивности и иррационального действия. Всегда, когда случаются такие понятийные перевертыши, это значит, что с самого начала мы имели дело с отношением импульсивности и самостоятельности и что они друг от друга зависят. Собственно, диалектика помогает увидеть негативное движение в обоих понятиях.

У Канта было, как известно, много диалектически мыслящих последователей, но один из них особенно задумывался о спонтанности и во многом повлиял как на романтическую мысль, так и на модернистское сознание свободы в XX веке. Это был Генрих фон Клейст — прусский писатель, журналист и радикальный националист, участвовавший в сопротивлении Наполеону. Клейст пережил в 1804 году так называемый «кантовский кризис» и с тех пор находился с Кантом (уже, к сожалению, умершим) в постоянном мысленном диалоге. Так вот, у Клейста были два кратких эссе, изданных в его газете «Берлинский вечерний листок». Одно, очень известное, называется «О театре марионеток»[18]. Второе, менее известное, — «О том, как постепенно составляется мысль, когда говоришь»[19]. Оба они посвящены спонтанности.

В первом эссе Клейст обращает внимание на парадокс: марионетка, деревянная кукла, выглядит более свободной и грациозной, чем человек-танцор. И то же можно сказать о бессознательном животном — медведе. Ясно, что это аллегорическое размышление о кантовской свободе: непосредственное действие свободнее, чем рефлексивное. Но сама фигура марионетки двусмысленна: ведь у нее есть кукловод, пусть и очень грубо направляющий ее центр тяжести. Значит, эффект спонтанности связан с тем, что мы отвлекаемся от кукловода и обращаем внимание только на марионетку. Да и сам его текст построен на серии умолчаний, сокращений, эллипсисов. Так что в основе спонтанности лежит именно тайна.

Эссе Клейста «О том, как постепенно составляется мысль, когда говоришь» затрагивает спонтанность с иной стороны. В нем в частности рассказывается о графе Мирабо, который во время Французской революции, будучи лидером либеральной партии, начал речь, желая примирить стороны, а закончил, неожиданно для себя, «штыками»:

«Я думаю, что иной великий оратор, открывши рот, еще не знал, что он скажет. Но уверенность, что нужное изобилие мыслей он так или иначе извлечет из обстоятельств и из волнения, которое они у него вызывают, делала его достаточно дерзким, чтобы начать наудачу. Мне приходит на память “перун” Мирабо, обрушенный им на церемониймейстера, когда 23 июня, по прекращении последнего монархического заседания, в котором король распустил Генеральные штаты, церемониймейстер вернулся в зал, где еще оставались выборные, и спросил их, слышали ли они приказ короля. “Да, — отвечал Мирабо, — мы слышали приказ короля”. Я уверен, что во время этого гуманного начала он еще не думал о штыках, которыми кончил. “Да, сударь, — повторил он, — мы его слышали”. Видно, что он еще толком не знает, чего хочет. “Но что дает вам право, — продолжал он, и вдруг перед ним отверзается кладезь поразительных идей, — говорить нам о каких-то приказах? Мы представители нации!” Вот что ему нужно было: “Нация отдает приказы, а не получает их”, — для того, чтобы сразу взлететь на вершину отваги. “А если сказать еще яснее, — и лишь теперь он находит то, что выражает всю строптивость, к которой готова его душа, — то передайте вашему королю, что мы не уйдем со своих мест, покуда нас не принудят к этому штыками”»