Опыт философской антропологии - [44]

Зная и корректируя первые принципы того или иного теоретического проекта, можно уточнять его следствия. Наша исходная посылка прямо противоположна: мы не одиноки.

Во-первых, наше космическое одиночество (что отчасти выражается мыслью об уникальности человека) снимается идеей множественности миров. Если, по Сартру (1989: 341), «…появление человека на Земле является случайностью», то мы считаем рождение мыслящих структур обыденным фактом жизни бесконечной Вселенной. Кстати сказать, «обыденность» данного факта не отменяет уникальности человека. Мы говорим о natura sapiens. Природа разумна, и, следовательно, homo sapiens не является случайным и единственным разумным существом в мироздании. Идея множественности миров спасает человека от космического одиночества.

Во-вторых, чувство заброшенности возникает по причине отсутствия бога. Однако подобная тревога беспочвенна.

Светская теология, понимая Бога как бытие, точнее, как его логос (сущность), говорит о том, что бесконечный Бог-бытие не может умереть. Уже поэтому у человека имеется «оправдание», он не одинок. Если, по Сартру (1989: 330), «никакая всеобщая мораль вам не укажет, что нужно делать; в мире нет знамений», то мы утверждаем наличие такого знамения: это — логос жизни, бытия, Космоса, логос как постоянство-в-становлении. Однако не ведая о нем и вопреки ему человек нередко впадает в грех субъективизма и навлекает на себя гнев Немезиды. Между тем мы — не заброшенные, и у нас может быть космическое предназначение, если нам достанет мудрости не аннигилировать самих себя. У человека, пока он жив, всегда существует возможность обратиться к Богу-бытию и спастись. Нравственные максимы светской теологии побуждают нас служить Богу (то есть бытию, жизни), а не дьяволу (то есть смерти, ничто).

Обусловленность бытием, логосом мироздания не оскорбляет человека. Напротив, эта детерминация возвеличивает его, дает ему жизнь, принадлежность бытию (а не ничто), она делает людей детьми разумной Вселенной, она также может придавать им бесконечную силу Космоса, если они узнают истины его бытия. Истины бытия делают человеческое бытие истинным.

В-третьих, устойчивый мотив заброшенности питается тотальной отчужденностью человека в современном обществе. Однако несмотря на хроническое отчуждение личности, мы все же не можем сказать, что индивид живет в пустыне.

Если Сартр, конституируя личность-ничто, ищет и находит для нее спасительный выход в ее абсолютной свободе, то мы предлагаем увидеть в человеке определенную сущность, которая, как и его существование, способна к изменению. Мера свободы реальных индивидов различна. Их задача — объединенными усилиями добиваться новых степеней свободы и закреплять их. В этом состоит нелегкий путь человека. И только человек-ничто сразу и навсегда свободен. Но абсолютная свобода также равна ничто, она есть фикция увлеченного мышления.

Что касается утверждения Сартра «экзистенциализм — это гуманизм», то это не более чем декларация доброй воли, предложение из «протокола о намерениях». Во-первых, экзистенциализм лишает человека сущности и тем самым объявляет его небытием, ничто. Иначе говоря, изначальная ценность человека отрицается. Вот почему экзистенциализм — это прежде всего нигилизм.

Во-вторых, экзистенциализм оскорбляет личность тем, что взваливает на нее безмерную ответственность, предварительно сообщив об абсолютной ее свободе. Однако прокламация абсолютной свободы индивида при наличии у него фактической относительной свободы есть ложная посылка, создающая иллюзию получения субъектом любого желаемого результата. Поэтому требование универсальной ответственности для реального человека является чрезмерным, неадекватным, тем самым оно принижает достоинство человека.

Любопытно, что до сих пор на человека предпочитают взваливать сверхчеловеческую ответственность. О свободе его, как правило, молчат, но вопиют об ответственности его. Идеология тотальной ответственности наиболее популярна, и ей нравится третировать нас ужасом ответственности. Оптимальная же ориентация иная: предоставьте человеку действительную свободу, и он сам примет на себя надлежащую ответственность. Мера свободы обусловливает меру ответственности.

Когда Сартр говорит, что наша свобода «целиком зависит от свободы других людей и что свобода других зависит от нашей свободы», то за этим замечанием не следуют какие-либо положительные выводы или хотя бы намек на корректировку его устремления к абсолютной ответственности личности. Автор остается в рамках своей субъективности, он может лишь «желать и другим только свободы». Философ заверяет читателя: «Конечно, свобода, как определение человека, не зависит от другого, но, как только начинается действие, я обязан желать вместе с моей свободой свободы других; я могу принимать в качестве цели мою свободу лишь в том случае, если поставлю своей целью также и свободу других» (Сартр 1989: 341).

В связи с этим «обязательством» Сартра невольно вспоминается дефиниция Протагора «Человек — мера всех вещей» и ее библейская интерпретация: «Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Матф. 7, 12). Однако скрытая апелляция к золотому правилу нравственности ничего не меняет. Пожелание Сартра не касается его основного правила: человек осужден быть свободным. Но если «осужден», то зачем кому-то желать свободы, то есть того, что у него изначально имеется и не может быть отнято ни при каких условиях?