Опыт философской антропологии - [43]

Здесь мы хотим подчеркнуть, что человек и в своем духе, в своей реальной субъективности не является абсолютно свободным. Он может быть таковым лишь при отсутствии своего внутреннего мира, только в условиях экзистенциального вакуума. Только опустошенная душа (душа, тождественная ничто) осуждена на беспредельную свободу. Только смерть не знает запретов.

По Сартру (1989: 321), экзистенциализм — это учение о том, что «нужно исходить из субъекта». Однако первоначально субъект представляет собой ничто. Возникает вопрос: как ничто может действовать, творить, что-либо из себя производить? Дело в том, что только бытие способно к творчеству; небытие, в том числе пустота души, не склонно к созиданию. Как говорил Хайдеггер, «ничто само ничтожит». Свободный индивид-ничто обречен на безудержное разрушение.

Сартр пытается смягчить свой субъективизм, указывая на интерсубъективность. По его мнению, через декартовское «Я мыслю» мы постигаем себя перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Все другие — условие нашего собственного существования. Чтобы получить какую-либо истину о себе, человек должен пройти через другого. Именно в интерсубъективном мире человек решает, чем является он и чем являются другие (см.: Сартр 1989: 336). Однако оговорка философа не достигает цели: предварительное ничто не может обеспечить последующего бытия.

Экзистенциализм Сартра отличается еще одной особенностью, но которая многими легче всего усваивается. Философ заявляет, что его теория «отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование». Более того, человек «отвечает за всех людей». По Сартру (1989: 323, 324, 337), «выбирая себя, я созидаю всеобщее». Поскольку выбирая себя, мы выбираем человека вообще, то наша ответственность распространяется на все человечество.

По-своему Сартр совершенно прав: его тотальная свобода предопределяет тотальную ответственность. Некоторые теоретики, продолжая подобную логику, доходят до последнего предела: каждый ответствен не только за все человечество, но и за ответственность каждого. Этот выход, возможно, впечатляет или, точнее, ужасает. Однако к человеческой реальности он имеет мало отношения, поскольку в действительности индивиды обладают лишь различной степенью свободы. Их мера свободы определяет их меру ответственности. И больше всего ответственности у тех, кто имеет максимальную свободу мысли и действий.

Мы же с готовностью наделяем непосильным бременем ответственности каждого, и от этого нам почему-то становится легче. Видимо, навесив ярмо ответственности на всех индивидов, нам сподручнее «воспитывать» их, тиранить их душу, непрестанно укоряя за неправильный образ жизни и мыслей. При этом мы незаметно перекладываем на всех свою собственную ответственность, и нам, разумеется, становится легче. Таким образом экзистенциалистский гуманизм начинает подпитывать обыкновенную тиранию.

Мы исходим из того же правила: мера свободы есть мера ответственности. И если интеллектуалы соглашаются с тем, что они больше других свободны в своих мыслях и речах, то им следует признать, что прежде всего они ответственны за состояние мира. Но кто же примет эту ясную логику? Мы предпочитаем все человечество заставить делить с нами глобальную ответственность. А о власть имущих и говорить не приходится: у них всегда виновны все, кроме них самих.

Наконец, экзистенциалистская трактовка свободы и ответственности вызывает еще один любопытный вопрос. Согласно Сартру (1989: 324), «… мы ни в коем случае не можем выбирать зло. То, что мы выбираем, — всегда благо». Но если мы всегда выбираем добро, то у нас по сути нет… выбора. Выбор квалифицируется как автоматическая реакция, не знающая погрешностей; ее результат всегда однозначен: добро. Кроме того, спрашивается: за что же мне нужно отвечать, если каждый мой поступок есть добро? Почему за мою перманентную доброту мне предписывается мегаответственность? Очевидно, что это незаметное на первым взгляд противоречие наносит серьезный урон сартровской концепции.

Философско-антропологический проект Сартра становится более понятным, если обратить внимание на его горькое признание: «Мы одиноки, и нам нет извинений». Эту фразу писатель выражает и другими словами: «Человек осужден быть свободен».

Думается, «одиночество» является ключевым словом в теории Сартра. Именно одиночество исторгает из себя всю довольно последовательную логику экзистенциального субъективизма, согласно которому человек в отсутствие бога настолько осиротел, что у него исчезает «всякая возможность найти какие-либо ценности в умопостигаемом мире» (Сартр 1989: 327). Он оказался один на один со всей Вселенной, и у него осталась только одна надежда на себя.

Только совершенно отчужденное существо является заброшенной, забытой богом и людьми единицей. Изолированным индивид представляется атомом, помещенным в безбрежную пустоту. Кроме того, этот затерявшийся в бесконечной пустыне атом сам по себе есть пустота; во-первых, изначально, по определению Сартра, во-вторых, потому, что полное одиночество тождественно ничто. И все же жалкие остатки бытия, жизни где-то еще теплятся, они-то и вопиют о человеческой тревоге, ужасе и отчаянии. Устами экзистенциализма повествует о своей печальной участи глобальное одиночество современного человека: «Мы одиноки…»