Опус 13 - [4]

Седьмой этаж, третье слева. Неужели повезло? На диване, поджав ноги, сидит одетая в простенький халатик девушка вряд ли старше меня, а мне четверть века. Она читает здоровенный талмуд, жаль, не разобрать, что за книга. Так, одна есть. Зовут ее, скажем, Надя. Подходящее имя для девушки, читающей толстые книги. А читает она, скажем, Пушкина. Было такое замечательное издание 1947 года, где в один толстый том уместилось почти все его наследие, включая письма. И вот она завороженно следит за историей любви барской дочки Маши и романтического благородного разбойника Дубровского, сочувствует, сопереживает, а в этот самый момент открывается дверь, и входит... Черт, дверь действительно открывается, но входит отнюдь не Дубровский. Этот сорока с чем-то летний мужик на Дубровского никак не тянет: он лыс, толст и пьян. И эта романтичная девушка Надя в страхе вскидывается, забивается в угол, прижимая Пушкина к груди... Нет, это не Пушкин, теперь видно. Это толковый словарь Даля. Наверное, бедная девочка хотела выяснить, что же все-таки означает слово "любовь". Успела она или нет - сейчас уже не важно, потому что в настоящий момент она на собственной шкуре узнает, и, боюсь, не в первый раз, значение слова "побои". Этот мерзавец бьет ее. Еще, еще раз... Она, стараясь спасти лицо, валится ничком на диван... Будь у меня такой отец - убил бы, не колеблясь ни минуты! Э, а это что еще такое?! Он задирает халатик... Остальное описывать не хочется. Видимо, это все-таки не отец, а, скажем, отчим, или муж, навязанный родней. Опять чернуха-бытовуха.

Я разобрал свою установку, убрал трубу на место, штатив на шкаф. Сел за стол, обхватив голову руками. Чертовски захотелось завыть в голос, наплевав на то, что стены тонки, как бумага, и сердобольные соседи наверняка вызовут "скорую", чтобы изгнать Белую Леди из моего дома. Люди, люди, что же вы творите?!! Почему вы не можете жить достойно, красиво? Зачем вам нужна вся эта грязь, вся эта боль, вся эта ненависть?! Нет, дорогие мои скоты, не стану я про вас писать. Обойдетесь. Мне хватает дерьма в реальной жизни, чтобы еще вываливать его на хрупкий лед литературного произведения... Уж лучше я придумаю свой Мир, чистый и красивый, и буду его писать, вдохновенно, воодушевленно, от начала - и до моего последнего вздоха. А для кого я буду его писать - разве важно? Для вас? Да пожалуйста! Обожритесь! При всем вашем желании вы не сможете мой Мир загадить - именно потому, что он мой, и только мой. Для себя? Пожалуй, да. Надо же мне где-то жить. Существовать в сплошном дерьме можно, а вот жить - как-то не очень. Как же я вас ненавижу, люди! Чтоб вы все сдохли!!!

- Это моя ошибка, милый, я не должна была тебя оставлять так надолго. она покрывала мою смурную физиономию поцелуями, не давая мне вставить ни слова, и это хорошо, иначе я наверняка выжал бы из себя что-нибудь этакое жалостливое, вполне инфантильное. Я благоразумно решил просто не затрагивать тему моих душевных переживаний.

- А все-таки, зачем тебе пистолет? - спросил я ее, как только получил возможность говорить.

- Да просто время нынче неспокойное... - пожала она плечами.

А потом был волшебный ужин при свечах, а за ним - бесконечная счастливая ночь, и, проснувшись, я совершенно забыл о давешнем приступе отчаянной тоски пополам с махровой мизантропией. И еще - мне больше не нужно было задавать Ей никаких вопросов. Я понял, кто Она. Не узнал, а именно понял. И действительно, совершенно не важно, как ее зовут, важно лишь то, кто она есть. А она - Муза. Одна из дюжины Аполлоновых дочек. И то, что она вполне может завтра или даже сегодня исчезнуть из моей жизни так же внезапно, как и появилась - для меня уже не имело ни малейшего значения. Она честно сделала свое дело. Я снова могу и хочу творить. И, кажется, даже знаю, что именно сотворю первым делом.

Я проснулся оттого, что очень хотел курить. Моя Муза уже встала, и, наверное, принимала душ, а может быть, и вовсе уехала - какая, на фиг, разница? Встал, натянул штаны, прошлепал на кухню. Прикурил сигарету, подошел к окну, открыл форточку, глянул вниз. Во дворе было довольно много народу, я бы даже сказал, слишком много для одиннадцати утра среды. Все они неторопливо прогуливались группами по трое-пятеро человек. И каждый из них прогуливал пылесос. Хозяева держали свою технику за сетевые шнуры, а пылесосы послушно катились за ними, вытянув вперед свои длинные хоботы, словно пытаясь сделать удушливый московский воздух чище. Безумный вальсок начал потихоньку звучать в моей голове, по всему телу пробежала странная дрожь. Докурив, я выбросил окурок в форточку, и, как был босиком, в одних штанах, выбежал из дома в этот на редкость солнечный и холодный ноябрьский день. Видение не развеялось, и мои сограждане со счастливыми лицами продолжали неспешно прогуливать свои "Вихри", "Бураны", "Чайки" и более породистые импортные модели. Меня закружил водоворот этой сумасшедшей прогулки. Все они, и пылесосы, кажется, тоже, говорили друг с другом, причем говорили пространно и необычайно приветливо, и самая невзрачная проблема вроде очередного повышения цен на молоко обсуждалась едва ли не высоким стилем XVII века... Я уже не обращал внимания на эти беседы: я обернулся посмотреть на свои окна, да так и застыл, залюбовавшись: на моем балконе стояла она, Муза. Едва набросив блузку на голое тело, она стояла на почти минусовом холоде и, отрешась от всего суетного, дирижировала светопреставлением с массовым участием бытовой техники... Ее тонкие руки плавно взмывали вверх... опускались вниз... чуть в стороны... снова вверх... И вальс, этот странный вальс, что звучал в моей голове, он звучал теперь во всем этом отвратительном, гадком, безумном, прекрасном Мире, и деваться от него было решительно некуда, и оставалось лишь одно - сойти с ума и пойти домой за пылесосом...