Опознание невозможно - [66]

— Наверное, ты прав. Капелька класса нам здесь не помешает.

— Новое место. Нужно время.

— Нужна удача. И реклама. Нужны хороший талант на сцене и парочка красоток для столиков. Не знаю, но я скучаю по нижней части города.

— У тебя все получится, — подбодрил его Болдт.

— Да ни фига пока не получается. Люди не хотят расставаться с деньгами, вот в чем проблема. В восьмидесятые все было по-другому. А весь фуршетный юмор пошел псу под хвост — теперь только и слышишь «твою мать» да «твою мать». У этих ребятишек напрочь отсутствует чувство языка.

— Ну, всегда есть передача «Футбол в понедельник вечером», — поддразнил его Болдт. Медведь ненавидел футбол, наотрез отказываясь показывать игры.

— Да, и еще опера, — быстро подхватил тот. — Субтитры определенно вносят свежую струю.

Болдт оттаял и улыбнулся, сообразив вдруг, как давно он в последний раз улыбался. Жизнь всегда предполагает выбор, а не заранее определенный путь, а он, похоже, в последнее время сделал неправильный выбор. Это была именно та причина, по которой он перестал время от времени захаживать в бар и навещать Беренсона.

— Я ограничиваюсь нардами и «Монополией», — неохотно признался владелец бара. — В прошлую субботу устроил здесь турнир по «Монополии», и бар оказался забит ребятишками из колледжа. Продал кучу пива. Победитель получает бесплатное угощение.

— Проигравший получает два бесплатных обеда, — саркастически заметил Болдт.

Они обменялись улыбками и ненадолго замолчали.

— Это Лиз? — поинтересовался Медведь.

— Читаешь мысли?

— Я экстрасенс.

Его слова напомнили Болдту о деле. О Дафне. Ненужные воспоминания в нужный момент.

— Я о чем-то спросил тебя, — напомнил Медведь.

— С Лиз все в порядке.

— Что означает — шиворот навыворот.

— Нет, все действительно в порядке.

— О да. Я знаю тебя. И поэтому ты уступил Линетт пальму первенства? Послушай, дело вот в чем. Я считаю, что проблема во взрослении, — начал бармен-философ, постоянно пребывающий под кайфом, но сохраняющий при этом детскую непосредственность, — взрослея в юности, ты говоришь именно то, что думаешь. Ну, помнишь, как делают дети: «Эй, посмотрите, дядя Питер больше не лысый, но его волосы в середине другого цвета!» Такого рода дерьмо. Ребенком ты обычно делаешь то, что тебе нравится — мучаешь маленьких сестер, разбираешь часы на части. Только со временем понимаешь, что можно, а что — нельзя. В этом и заключается вся проблема; таким образом мы учим детей делать и понимать все неправильно. Потому что, став взрослыми, мы превращаемся в свою противоположность: мы редко говорим то, что думаем или чувствуем на самом деле, а заканчивается все тем, что совершаем такие поступки, которых никогда бы не сделали. Кто-нибудь за обедом спрашивает у тебя, как дела, и ты отвечаешь, что все нормально. В действительности ты можешь быть по уши в дерьме, но ни за что не скажешь об этом; каждое утро ты встаешь в шесть утра, выносишь мусор, а потом тащишься на работу, которую ненавидишь, и все ради трех недель отпуска в году. К чему все это? Как так получилось, что мы все перевернули с ног на голову? — Он добавил: — Ты ведь родитель, Монах, и обязательно должен задуматься над этим. — Широко раскрыв глаза, он уставился на Болдта. Спустя мгновение он спросил: — Итак?

— У меня с Лиз все нормально.

— Ты или она? — поинтересовался Медведь.

— Она, — ответил Болдт.

— Серьезно?

— Не знаю.

Медведь заявил:

— Это все работа. Твоя работа, не ее. Правильно? Вот отсюда и Линетт; отсюда и унылое лицо, и тяжесть в сердце. Так ты выглядишь, когда оно начинает пожирать тебя изнутри. Я знаю тебя, Монах. Тебе надо взбодриться. Тебе следует приходить сюда почаще и играть парочку вещей. Ты не должен был бросать пить.

Болдт рассмеялся, изумленный тем, что Медведь всегда сводил несчастье к отсутствию соответствующих наркотиков.

— Это мой желудок бросил пить, а не я. — Как бы то ни было, он никогда особенно не увлекался спиртным, и Медведь знал об этом, но они все равно поддерживали бесконечный диалог о том, что Болдту время от времени не мешало бы выпить пивка. Медведю невыносима была сама мысль о том, что кто-то встречает жизненные неприятности абсолютно трезвым. Это пугало его, как ребенка пугает темнота.

— Я охочусь за парнем, который сжигает женщин, — сказал Болдт, используя глагол, который редко произносил вслух. При этом он выступал в роли хищника, а не защитника. А он предпочитал последнее. Но правда заключалась в том, что в незаконченном деле об убийстве детектив часто выступал в роли охотника, подобно хозяину ранчо, старающемуся поймать в ловушку любое животное, которое приносит вред его стаду. Медведь выглядел шокированным. Он нахмурил лоб и, прищурившись, пристально посмотрел на своего собеседника на другом конце стола. Болдт заметил выражение его лица. — В чем дело, Медведь? Где мы перешли черту, и что привело нас сюда? Ты знаешь? Ведь все не так, как было когда-то. Люди скажут тебе, что все осталось, как было, но это не так.

— Я согласен, — мягким и негромким голосом проговорил Медведь; комедиант ушел со сцены. — Остальные читают только заголовки, Монах. А вы, парни, живете со всем этим дерьмом.