Операция «снег» - [7]

Эта рыба пришла словно из легенды, из тех дней, когда мир был еще юн и свеж, и, как мне кажется, — снова ушла в легенду…

На берегу реки было хорошо, как только может быть хорошо на берегу сказочной реки. Что еще можно добавить к этому?!

Еще вкусно дымился костерок с треногой над ним, но котелок с ухой был пуст, и только аккуратная горка костей свидетельствовала о недавнем пиршестве. Во мху тускло поблескивали две бутылки с не совсем понятной мне иностранной надписью, которую я прочитывал на русский лад как «Соснак».

Помню, отец растянулся на сухом, прогретом солнцем мху, а я, пригревшись к его боку и сморенный обильной едой, незаметно задремал.

Мама сидела и отгоняла от нас веточкой комаров, а Риткины хозяин и хозяйка, свистнув собаку, на какое-то время исчезли.

Вдруг — именно вдруг, ибо я хорошо помню, что отец вскочил так стремительно, что я отлетел от него и оцарапал коленку об острый сучок, вдруг среди нас дохнуло войной и тревогой. Совсем близко, за редким березнячком, глухо, смягченные близким ревом реки, один за другим бабахнули два выстрела.

Сразу же появились Риткины хозяин и хозяйка. Было ясно, что стрелял он: от нагана его еще горько пахло порохом. Дрожащая рука хозяина никак не могла сунуть его в кобуру…

Какое-то время никто — ни мои родители, ни я не могли осознать, что происходит. И до сих пор не знаю, да и не хотел бы знать, было ли у них все сговорено заранее, или поступки Риткиного хозяина возникли под действием хозяйкиных распоряжений, горечи расставания и томления от выпитого коньяка, но мы трое молча смотрели на них и не могли сдвинуться с места.

А дальше началось совсем страшное и непонятное: из-за большого замшелого валуна, волоча парализованные задние ноги и тащась брюхом по земле, к нам, нет — к ним, к своим убийцам хозяевам, подползала Ритка.

Отец как-то странно хакнул, белый-белый, словно стволик березы за его плечом. Мать судорожно повисла на нем, что-то мелко-мелко говоря и всхлипывая.

— Не могу… Не могу больше… — сдавленно, как внезапно ослепший человек, прохрипел Риткин хозяин и отбросил наган в сторону.

— Нельзя же так ее оставлять! — зло крикнула хозяйка. — Надо сбросить ее в реку! Помоги мне!

…Да подождите, как же это? Раненую… Не приласкать, не перевязать… Сбросить… Кого сбросить? Эту, ползущую из последних сил, с окровавленными лапами собаку? В реку? Ее? Мою собаку? Мою любимую Риту?! А-а-а-а!!!

Говорят, что человек никогда не слышит собственного голоса. Но мой крик — крик бессилия и ужаса — до сих пор стоит у меня в ушах.

Красная ярость сотрясла меня!

Неслыханная красная ярость охватила все мое маленькое существо, застлала мне глаза сумрачным кровавым туманом…

Я бил и бил стиснутыми до судорог кулачонками по этой огромной бабище, по ее обширному животу, который, словно тесто, мягко колыхался и проседал под моими ударами.

Ногти мои скользили по цветастой шелковой ткани, и я не мог даже зацепить ее, даже оцарапать. Кажется, я подпрыгнул и пытался укусить ее за локоть, потому что последнее, что я помню словно бы сквозь темную толщу воды, где-то высоко вверху ее голос:

— Да оттащите же вашего волчонка!

Вероятно, я потерял сознание.

Куплю ли я когда-нибудь своему сыну собаку?!

КАК Я БЫЛ КАРМАННИКОМ

О, мы не просто завидовали! Мы восхищались их блестящей жизнью! Разумеется само собой, что в свои пятнадцать-шестнадцать лет они уже нигде не учились, а работали и получали рабочие карточки.

А как они изысканно одевались! Представьте себе: они облекались в настоящие кирзовые сапоги на подковках, а белую подкладку голенища отгибали так, что были видны ушки. На каждом топорщился новый, с иголочки, ватник с хлястиком, а на головах чудом удерживались кепочки-маломерки из восьми клиньев да еще с пуговкой!

Вдобавок почти у каждого из них передний зуб украшала металлическая фикса, а у их главаря, чубатого Жорки Чмары, эта фикса была — подумать только! — золотой! Она великосветски вспыхивала всякий раз, когда он ухмылялся, и озаряла его щербатый рот, одновременно словно изливая сияние на всю прочую кодлу.

В кино они ходили, конечно, каждый вечер и всегда неукоснительно занимали полностью один и тот же ряд — у выхода, сразу за толстой квадратной колонной. Теперь мы бы назвали их ряд литерным.

И никто у нас в городке не осмеливался сесть на их ряд, да, наверное, кассирша тетя Паня и не продавала билеты на этот ряд никому другому. Она была женщина болезненная и одинокая. Пол перед их рядом был, пожалуй, единственным местом в кинотеатре, которое плотно покрывалось подсолнечной лузгой после каждого киносеанса. Они могли позволять себе такую роскошь, как покупка на базаре двух стаканов семечек по цене сто рублей — еще теми, дореформенными деньгами! — за стакан без верха. Но им-то торговки насыпали с горкой… Они тоже были с понятием…

Ходили слухи, что у них бывают вечеринки с патефоном, и к ним приходят девицы — Верка и Люська, и они зажигают сразу две лампы-десятилинейки на керосине. А пьют, якобы, самогон из настоящих стеклянных стаканов и заедают свиной тушенкой. А по праздникам на столе у них возникает буханка белого военторговского хлеба и сало.