Операция «Шейлок». Признание - [81]

— Почему?

— Причины обычные. Причины как у всех. Из-за того, какие у меня были родители. Дома на меня почти не обращали внимания. Ноль внимания. И вот я забрела туда, где вдруг стала звездой, и все меня любят, и всем я желанна — как я могла сопротивляться? Я была христианкой двенадцать лет. С пятнадцати до двадцати семи. Одной из тех хиппи, которые пришли к Богу. Это стало моей жизнью. Вообще-то, я даже в школу не ходила. Бросила школу, но тут взяла и вернулась в начальную школу, и в шестнадцать лет в Сан-Франциско доучилась в начальной школе. Грудь у меня уже тогда была, как сейчас, а я, такая грудастая, сидела в классе среди всей этой малышни.

— Ваш крест, — сказал я, — вы его несете перед собой, а не на спине.

— Иногда и впрямь так кажется. На работе врачи все время ко мне невзначай прижимались. В любом случае в школе я всю жизнь была неуспевающей, а тут вдруг, несмотря на титьки и все остальное, начала учиться нормально. И читала Библию. Мне нравилось все это насчет «умереть для себя, чтобы жить для Бога». Я и так чувствовала себя говном, а это было как бы подтверждение моих ощущений: да, я и вправду говно. Я никчемная, я ничто, а Бог — Всё. В этом может быть очень много страсти. Просто вообразите, что кто-то так сильно вас любил, что умер за вас. Любовь на всю катушку.

— Вы все это приняли близко к сердцу.

— О, совершенно верно. Словно про меня сказано. Да, да. Я обожала молиться. Страстно переживала, молилась, и любила Бога, и впадала в экстаз. Помню, я приучала себя ни на что не смотреть, когда иду по улице. Смотрела только прямо перед собой. Не хотела отвлекаться от созерцания Бога. Но этого надолго не хватает. Слишком уж трудно. Ощущение как бы испарялось — и тогда меня начинала мучить совесть.

Куда она подевала все свои «типа» и «вот так-то вот»? Куда подевалась давешняя медсестра — шлюховатая, говорящая все напрямик? Теперь она лепетала нежно, как примерный десятилетний ребенок, тараторила невинным чистым голоском милой и умненькой десятилетней девочки, только что обнаружившей, как приятно сообщать людям полезные сведения. Казалось, передо мной девочка весом килограммов тридцать, еще не достигшая пубертата, которая только что выучилась говорить красиво, а у себя дома помогает маме печь пирог — таким свежим был ее голосок, согретый всем этим вниманием. Казалось, она щебечет, помогая папе мыть машину в воскресный денек. Я словно слышал голос хиппушки с пышным бюстом, которая сидела за партой в начальной школе и пришла к Богу.

— Совесть? Почему? — спросил я у нее.

— Потому что я любила Бога не так сильно, как Он заслуживал. Совесть мучила меня за интерес к мирскому. Особенно когда я стала старше.

Я увидел, как мы вдвоем вытираем вымытые тарелки в Янгстауне, штат Огайо. Так кто она — моя дочь или моя жена? Вот каким абсурдным задником теперь дополнился двусмысленный первый план. В этой фазе мое сознание сделалось каким-то неуправляемым, но, впрочем, вообще чудо, что я до сих пор не задремал, что в четыре утра следующего дня она и я — и он — до сих пор не унялись, и что — еще одно чудо — я только сильнее подпадаю под их чары, пока слушаю ее длиннющую историю, которая ничего не может изменить, ни на йоту.

— К чему? — спросил я у нее. — К мирскому — это к чему?

— К своей внешности. Ко всякой ерунде. К своим друзьям. К развлекухе. К суетному. К себе самой. Мне не полагалось интересоваться собой. Вот я и решила пойти в медсестры. Мне не хотелось идти в медсестры, но быть медсестрой — значит быть самоотверженной, я могла делать что-то для ближнего и позабыть о своей внешности. Я могла служить Христу через свой труд медсестры. Тогда я все равно осталась бы на хорошем счету у Бога. Я вернулась на Средний Запад, в Чикаго стала прихожанкой одной новой церкви. Церкви Нового Завета. Мы все пытались следовать в земной жизни Христовым заветам. Возлюбить друг друга и принимать участие в жизни друг друга. Заботиться о своих братьях и сестрах. Это была сплошная лажа. На самом деле никто так не поступал, просто языком много трепали. Некоторые пробовали поступать по заветам. Но у них никогда ничего не получалось.

— И что же положило конец вашему христианству?

— Ну-у, я работала в больнице и стала сближаться с теми, с кем работала. Я обожала, когда мной интересовались, потому что я была неприкаянная сиротка. Но в двадцать пять лет! Я уже становилась старовата для неприкаянной сиротки. А потом один парень, с которым я закрутила, Уолтер Суини его звали… он умер. Тридцать четыре года. Такой молодой. Такой страстный. Всегда так. И он решил, будто Бог хочет, чтобы он постился. Страдания — это большое дело, понимаете, есть такая фишка у христианства, когда люди верят, что Господь попускает наши скорби, чтобы научить нас лучше служить Ему. У них это называется «избавляться от шлаков». Что ж, Уолтер Суини и вправду избавился от шлаков. Стал поститься, чтобы очиститься. Чтобы стать ближе к Богу. И умер. Я нашла его тело: он стоял на коленях у себя в комнате. И в меня это впечаталось навеки, и дало мне весь этот самый опыт. Умереть на коленях. Дальше некуда!