Операция «Шейлок». Признание - [57]

Увидев чек, Анна засмеялась тихо-тихо, словно это была какая-то шутка для своих, затеянная исключительно, чтобы ее развлечь.

— Дай посмотреть, — сказал Джордж, но она не отдавала чек. Он устало спросил: — Почему ты смеешься? Не пойми превратно, мне это нравится больше, чем слезы, но почему ты смеешься таким смехом?

— От счастья. От радости. Смеюсь, потому что все закончилось. Завтра же евреи встанут в очередь в авиакассах, чтобы взять билеты до Берлина в один конец. — И она притянула к себе мальчика, чтобы показать ему чек: — Теперь ты до конца своих дней сможешь жить в расчудесной Палестине. Евреи уезжают. Мистер Рот — Моисей наоборот — выведет их из Израиля. Вот деньги на их авиабилеты. — Но бледный, длинноногий, красивый мальчик, даже не покосившись на чек в руке матери, стиснул зубы и резко отшатнулся. Анну это не остановило: чек был лишь предлогом для того, чтобы она могла произнести свою диатрибу. — Отныне палестинский флаг может реять на каждом здании, и все могут вставать по стойке смирно и салютовать ему двадцать раз на дню. Отныне у нас будут наши собственные деньги, с портретом Арафата, отца нашего, наши собственные купюры. В наших карманах забренчат монетки с профилем Абу Нидаля. Я смеюсь, — сказала она, — потому что Палестинский Рай близок.

— Не надо, пожалуйста, — сказал Джордж, — у тебя обязательно начнется мигрень. — И нетерпеливо взмахнул рукой, требуя отдать ему чек. Чек Пипика.

— И вот еще одна жертва, которая не может забыть, — сказала Анна, изучающе разглядывая лицевую сторону чека своими сферическими глазами, как будто именно на ней она наконец-то прочтет разгадку своей несчастной судьбы. — Все эти жертвы, все эти ужасные шрамы. Но скажите мне, — спросила она так же просто, как ребенок спрашивает, почему трава зеленая, — сколько жертв можно разместить на этом крохотном клочке земли?

— Но он же с тобой согласен, — сказал ее муж. — Потому он и приехал.

— В Америке, — сказала она мне, — я думала, что вышла замуж за человека, который перестал чувствовать себя жертвой, человека утонченного, который знал, в чем ценность и полнота жизни. Я и не думала, что вышла замуж за еще одного Камиля, который не может осознать себя человеком, пока не прекратится оккупация. Эти вечные младшие братья, уверяющие, что не могут жить, не могут дышать оттого, что кто-то отбрасывает на них тень! Эта их моральная инфантильность! Человек с интеллектом Джорджа задыхается из-за каких-то иллюзорных проблем верности! Почему ты не хранишь верность собственному разуму? — закричала она, нервно обернувшись к Джорджу. — Почему ты не хранишь верность литературе? Люди вроде вас, — она имела в виду и меня, — бегут без оглядки из такой глуши. Вы сбежали, и правильно сделали, что сбежали, вы оба сбежали в дальние края от провинциальности и эгоцентризма, от ксенофобии и причитаний, на вас не действовала эта токсичная сентиментальность ребяческих, глупых этнических мифологий, вы ринулись в большой, новый, свободный мир, пустили в ход весь свой интеллект, всю свою энергию, — воистину свободная молодежь, преданная искусству, книгам, разуму, науке, всему серьезному…

— Ну да, всему благородному и возвышенному. Послушай, — сказал Джордж, — ты описываешь просто каких-то двух заносчивых аспирантов, и вдобавок мы даже тогда не были настолько чистосердечными. Ты рисуешь до нелепости наивную картину, над которой мы даже тогда посмеялись бы.

— Да я только хочу сказать, — ответила она презрительно, — что ты никак не мог быть таким идиотом, каким стал теперь.

— Просто высокопарный идиотизм университетов нравится тебе больше, чем простецкий идиотизм политической борьбы. Никто не говорит, что эта борьба — не идиотская и не дурацкая, и возможно, она даже напрасна. Но, знаешь ли, такова вообще жизнь человека на этом свете.

— Никакие деньги, — сказала она, не обращая внимания на его покровительственный тон и снова заговаривая со мной о чеке, — ровно ничего не изменят. Останьтесь здесь, и сами увидите. Этим евреям и этим арабам будущее не принесет ничего, кроме новых трагедий, страданий и крови. Слишком уж сильна ненависть с обеих сторон: она пропитала все. Доверия нет и еще тысячу лет не будет. «Жизнь на этом свете». Жизнь в Бостоне — вот что такое жизнь на этом свете, — сердито напомнила она Джорджу. — Или это больше не «жизнь», когда у тебя большая светлая квартира, тихие, интеллигентные соседи и простая цивилизованная удовлетворенность от хорошей работы и воспитания детей? Или это не «жизнь», когда ты читаешь книги, слушаешь музыку и выбираешь друзей, потому что это хорошие книги, хорошая музыка и хорошие люди, а не по принципу общих корней? Корни! Жизненный принцип троглодита! Разве выживание палестинской культуры, палестинского народа, палестинского наследия так уж необходимы для прогресса человечества? Разве вся эта мифология нужнее, чем спасение моего сына?

— Он туда вернется, — тихо ответил Джордж.

— Когда? Когда же? — Она встряхнула чеком перед носом Джорджа. — Когда Филип Рот соберет еще тысячу чеков у чокнутых евреев и начнется эвакуация в Польшу? Когда Филип Рот и Папа вместе сядут за стол в Ватикане и решат наши проблемы за нас? Я не стану приносить своего сына в жертву очередным фанатикам и их болезненным фантазиям!