Операция «Шейлок». Признание - [145]

— Вы далеко шагнули по сравнению с тем сломленным человеком, которого описываете под видом себя в первой главе этой книги. — Он как-то умудрился вместе с костылями взять свой дипломат, крепко стиснув его ручку, и я впервые заметил, что у него могучие, крошечные, мохнатые пальцы примата, несколько отставшего в развитии от человека, пальцы существа, которое могло бы, цепляясь хвостом, пронестись через все джунгли, пока Смайлсбургер доберется от столика до выхода на улицу. Я предположил, что в дипломате лежит моя рукопись. — Сплошная неуверенность, страх и растерянность — по-видимому, все это навсегда осталось для вас в прошлом. Вас ничем не возьмешь, — сказал он. — Мазаль тов[99].

— Пока да, — ответил я, — пока да. Ничто не гарантировано. Человек есть столп нестабильности. Разве не в этом суть? Неуверенность во всем.

— В этом ли суть вашей книги? Я бы так не сказал. Книга, на мой читательский взгляд, жизнерадостная. Излучает радость. В ней есть всевозможные испытания и злоключения, но это книга о человеке, который выздоравливает. Во встречах с людьми, которые попадаются на его пути, столько порывистости и энергии, что всякий раз, когда ему кажется, что процесс выздоровления забуксовал и «то самое» снова накатывает на него, он просто сам восстанавливает равновесие и выпутывается из бед невредимым. Это комедия в классическом смысле. Он из всего выкарабкивается невредимым.

— Но только до этого момента.

— Тоже верно, — сказал Смайлсбургер, печально кивая.

— Но то, что я имел в виду под «неуверенностью во всем», было сущностью именно вашей работы. Я хочу сказать, внушение всепроникающей неуверенности.

— Ах, это? Но это же вечный, неизбежный кризис, который, согласитесь, идет в комплекте с жизнью?

Таков еврей-куратор, который занимается мной. А мог бы достаться кто-нибудь похуже, подумал я. Как Полларду. Да, Смайлсбургер — еврей моего типа, он — именно то, что олицетворяет для меня слово «еврей», лучшее, что есть для меня в еврее. Искушенный пессимизм. Чарующее многословие. Страсть к интеллектуальной охоте. Ненависть. Вранье. Недоверие. Практичность от мира сего. Правдивость. Ум. Злокозненность. Юмор. Выдержка. Лицедейство. Израненность. Увечность.

Я шел за ним, пока не увидел, как Тед встает из-за столика, чтобы поздороваться со мной.

— Мистер Смайлсбургер, — сказал я, — минуточку. Хочу познакомить вас с мистером Солотароффом, редактором и писателем. А это Иван Солотарофф. Иван — журналист. Теперь мистер Смайлсбургер прикидывается садовником из пустыни, живущим по заповедям нашего Бога. А на самом деле он израильский руководитель шпионской сети, тот самый куратор, который отвечает за меня. Если в Израиле есть самая сокровенная комната, где кто-то может сказать: «В ней находится нечто полезное для нас», то Смайлсбургеры рады будут его добыть. Враги Израиля скажут вам, что Смайлсбургер в институциональном отношении — всего лишь самая острая форма нашего национального, патриотического и этнического психоза. Я же, исходя из своего опыта, скажу: если в том неистовом государстве вообще есть нечто типа центральной воли, то, по-моему, именно он за нее отвечает. Конечно, он, как и положено в его профессии, одновременно загадочен. Например, уж не разыгрывает ли он комедию, ковыляя на этих костылях? А если на самом деле он выдающийся спортсмен? Такое тоже возможно. В любом случае, он подарил мне несколько восхитительно запутанных приключений, о которых вы скоро прочтете в моей книге.

Улыбнувшись почти застенчиво, Смайлсбургер пожал руку сначала отцу, а потом сыну.

— Шпионишь на евреев? — лукаво спросил меня Иван. — Я думал, ты зарабатываешь на пропитание, шпионя за ними.

— В данном случае эта разница ничего не меняет, но в ней причина разногласий между мной и мистером Смайлсбургером.

— Ваш друг, — сказал Смайлсбургер Теду, — спешит сам себе подготовить катастрофу. Он всегда так торопился во всем переусердствовать?

— Тед, я тебе позвоню, — сказал я, пока Тед нависал над Смайлсбургером, недоумевая, какая может быть между нами связь, кроме той, которую я описал так расчетливо многословно. — Иван, рад был увидеться. До скорого!

Тед тихо сказал Смайлсбургеру:

— Вы тут поосторожнее, — и мы с моим куратором вместе добрались до кассы, где я оплатил счет, а потом вышли из магазина на улицу.

На перекрестке с Западной Восемьдесят шестой улицей, в нескольких метрах от церковной паперти, где под грохот полуденных автомобильных потоков спала, укрывшись грязным одеялом, нищая чернокожая пара, Смайлсбургер протянул мне дипломат и попросил сделать одолжение — открыть его. Внутри я обнаружил ксерокопии изначальных одиннадцати глав этой книги в том же самом большом желто-коричневом конверте, в котором я выслал ему их по почте, а под этим конвертом — другой, поменьше, толстый и длинный, размером и формой напоминавший кирпич, с моим именем, дерзко выведенным на лицевой стороне.

— Что это? — спросил я. Но, чтобы угадать содержимое, мне было достаточно взвесить конверт на ладони. — Чья это идея?

— Не моя.

— Сколько там?

— Не знаю. Могу предположить, что немало.

Меня остро подмывало зашвырнуть конверт подальше на проезжую часть, но тут я увидел, что на паперти стоит тележка, набитая всем земным достоянием чернокожей пары, и подумал: надо просто подойти к тележке и сунуть конверт в нее. «Три тысячи дукатов», — сказал я Смайлсбургеру, впервые после Афин повторив условленный пароль, который получил от него, отправляясь на это задание якобы в интересах Джорджа.