Операция «Шейлок». Признание - [144]
— Ваши противоречивые слова, — тихо сказал я Смайлсбургеру, — не складываются в убедительный аргумент, но, впрочем, вы уверены, что со мной можете обойтись без аргументов. Вы рассчитываете, что мой потаенный порок возьмет верх. Все остальное — развлечение, забавная риторика, слова, напускающие туман, ваши методы, которые вы применяете здесь точно так же, как и там. Вы сами-то следите за своим словесным ливнем или ленитесь? С одной стороны, в этой книге — во всем тексте, а не только в последней главе — я, на ваш освидетельствованный медициной непараноидальный взгляд, дарю врагу информацию, которая может быть опасна для безопасности ваших сотрудников и их источников, информацию, которая, если только вас послушать, может оставить Государство Израиль беззащитным перед лицом невесть каких катастроф и подорвать на века благополучие и безопасность еврейского народа. С другой стороны, моя книга — настолько искаженный и невежественный поклеп на объективную реальность, что, дабы уберечь свою литературную репутацию и избежать насмешек трезвомыслящих эмпириков или уйти от кары, которая, как вы намекнули, может быть намного, намного страшнее всего вышеперечисленного, я должен признать эту вещицу тем, чем она на самом деле является, и опубликовать «Операцию „Шейлок“» в качестве… в качестве чего? Дать ей подзаголовок «Басня»?
— Превосходная идея. Басня субъективиста. Это снимает все вопросы.
— Кроме вопроса о достоверности.
— Но откуда вам знать, что достоверно?
— Хотите сказать, я прикован к стене своей субъективности и вижу только собственную тень? Послушайте, все это чушь, — я взмахнул рукой, требуя счет у официанта, и нечаянно перехватил взгляд Ивана Солотароффа. Ивана я знаю с его младенчества, с середины пятидесятых, когда мы жили в Чикаго: покойный Джордж Зиад изучал там Достоевского и Кьеркегора, а мы с отцом Ивана, два ершистых аспиранта, вместе вели предмет «Навыки письменной речи»[98] для первокурсников. Иван помахал мне в ответ, указал Теду на мой столик, а Тед оглянулся и пожал плечами, выразив этим движением, что на свете не может быть более подходящего места для нашей случайной встречи после того, как мы столько месяцев тщетно пытаемся согласовать свои графики для совместного обеда. Тут я придумал самый надежный способ представить им Смайлсбургера, и мое сердце снова заколотилось, но теперь — победоносно.
— Давайте подытожим, — сказал я Смайлсбургеру, когда на наш столик лег счет. — Я не могу знать, каковы вещи в себе, но вы можете. Я не могу выйти за пределы своего «я», но вы можете. Я не могу существовать где-либо вне своего «я», но вы можете. Я ничего не знаю, кроме собственного бытия и собственных мыслей, мое сознание всецело предопределяет, какой мне видится реальность, но ваше сознание устроено иначе. Вы знаете мир таким, каков он на самом деле, а я — лишь таким, каким он кажется. Ваш аргумент — философия из детской песочницы и психология из мелочной лавочки, и он настолько нелеп, что ему просто нечего противопоставить.
— То есть вы категорически отказываетесь.
— Конечно, отказываюсь.
— Вы не станете объявлять свою книгу тем, чем она не является, и не будете цензурировать то, что «им» наверняка не понравится.
— Как можно?!
— А если я сошлюсь на что-то получше, чем философия из детской песочницы и психология из мелочной лавочки, — на мудрость Хафец Хаима? «Сделай так, чтобы я не говорил ничего, в чем нет необходимости…» Или я напрасно утруждаюсь, если, взмолившись в последний раз, напоминаю вам про законы лашон а-ра?
— Даже цитата из Писания не помогла бы.
— Все следует предпринимать в одиночку, исходя из личных убеждений. Вот насколько вы уверены в себе. Вот насколько вы уверены в своей единоличной правоте.
— В данном случае? Почему нет?
— А последствия того, что вы действуете бескомпромиссно, не считаясь ни с чьим мнением, кроме собственного… Вам все равно, какими будут последствия?
— А мне и должно быть все равно, разве нет?
— Что ж, — сказал он, а я тем временем схватил счет, не дожидаясь, пока его схватит он и, компрометируя меня, оплатит из средств «Моссада», — ничего не поделаешь. Жаль.
И тут он обернулся к костылям, которые покачивались в такт за его спиной, на вешалке. Я встал и обошел столик, чтобы помочь ему встать, но он уже поднялся. Разочарование, которое я прочел на его лице, когда мы встретились взглядом, никак не могло — по крайней мере, так мне показалось — быть напускным, притворным. И разве не существует — даже для него — никакого предела, за которым манипуляции прекращаются? Я испытал бесшумную, но довольно сильную эмоциональную встряску, спросив себя: а если он действительно сбросил все маски и приехал, потому что искренне переживает за мою безопасность, стремится оградить меня от дальнейших неприятностей? Но даже в таком случае, разве я должен из-за этого пойти на уступки, добровольно отдать ему фунт своего мяса?
