, а затем нашим столетием, пронизана вульгарной сентиментальностью; это оскорбительный вызов не только искреннему отвращению к евреям, которое руководило Шекспиром и его эпохой, но и всей грандиозной истории гонений на евреев в Европе. Ненавистный еврей, которого ненавидят заслуженно — образ, в эстетическом отношении восходящий к Йоркским мистериям о распятии Христа, не имеющий параллелей по длительному статусу злодея ни в драматургии, ни в историографии, крючконосый ростовщик, скаредный, помешанный на деньгах, эгоистичный дегенерат, еврей, который отправляется в синагогу, чтобы задумать убийство добродетельного христианина, — именно таков еврей Европы, еврей, изгнанный в тысяча двести девяностом году англичанами, еврей, высланный в тысяча четыреста девяносто втором году испанцами, еврей, которого терроризировали поляки, забивали русские, сжигали немцы, отвергали британцы и американцы, пока в печах Треблинки ревело пламя. Презренный викторианский глянец, который должен был бы очеловечить еврея, облагородить еврея, никогда не обманывал просвещенные европейские умы относительно трех тысяч дукатов, никогда не обманывал и никогда не обманет. Кто я такой, мистер Рот, — я антиквар-книготорговец, живущий в самой крохотной из средиземноморских стран, которую весь мир, однако, считает слишком обширной, владелец букинистической лавки, робкий библиофил, я, строго говоря, ничтожество из захолустья, и все же я со студенческой скамьи предаюсь мечтам антрепренера, по ночам, лежа в постели, воображаю себя импресарио, продюсером, режиссером, актером на первых ролях в «Антисемитском театре Суппосника». Мне грезятся аншлаги, овации и я сам — чумазый голодный маленький Суппосник, один из сотни тысяч детей-бродяг, — играющий в несентиментальной манере Маклина, в подлинно шекспировском духе, того страшного и беспощадного еврея, чье злодейство неумолимо предопределено изначальной порочностью его вероисповедания. Каждую зиму гастролировать в столицах цивилизованного мира со своим Фестивалем антисемитской драмы, играть репертуар, составленный из великих евреененавистнических драм Европы, каждый вечер — австрийские пьесы, немецкие пьесы, пьесы Марло и других елизаветинцев, — и непременно завершать гастроли настоящим брильянтом, шедевром, который провидит — когда неисправимый еврей Шейлок изгоняется из гармоничной вселенной ангелоподобной христианки Порции — гитлеровскую мечту о Европе
Judenrein[62]. Сегодня — Венеция без Шейлока, завтра — мир без Шейлока. Как лаконично сказано в сценической ремарке после того, как христиане, действуя с высоты своего морального превосходства, отняли у Шейлока дочь, отобрали богатство и принудили его креститься: «Еврей уходит». Вот кто я такой. А теперь о том, что мне нужно. Держите.
Я взял у него то, что он вручил мне, — две записные книжки в переплете из кожзаменителя, каждая величиной с бумажник. Одна — в красной обложке с белыми тиснеными буквами, имитирующими надпись от руки: «Мое путешествие». Другая, коричневая обложка которой слегка обтрепалась и заплесневела, — с надписью «Заграничные путешествия» золотыми буквами, стилизованными под экзотику, непохожими на латиницу. Вокруг этих слов размещались, образуя этакое дугообразное созвездие, гравированные картинки размером с почтовую марку — изображения всевозможных видов транспорта, которые должен был повстречать в дороге отважный путешественник: корабль на кудряшках волн, авиалайнер, тележка рикши, влекомая китайцем с длинной косой, и его пассажирка — дама с кружевным зонтиком, слон с погонщиком на голове и пассажиром в кабинке на спине, верблюд и его наездник — араб в бурнусе, а у нижнего края обложки — самое подробное из всех шести гравюр изображение: полнолуние, звездное небо, тихая лагуна, гондола, гондольер…
— Ничего подобного этому, — сказал Суппосник, — не всплывало с тех пор, как в конце войны был обнаружен дневник Анны Франк.
— Чьи они? — спросил я.
— Раскройте их, — сказал он. — Читайте.
Я раскрыл красную книжку. В верхней части записи, которая попалась мне на глаза, в специальных графах с напечатанными словами «Дата», «Место» и «Погода» я прочел «2-2-76», «Мехико» и «Хорошая». Сама запись, сделанная синей авторучкой разборчивым, довольно крупным почерком, начиналась так: «За иллюминатором — красивые виды. Легкая болтанка. Посадка по графику. Население Мехико — 5 000 000 человек. Гид провел нас по некоторым районам города. Были в жилом квартале, который стоит на вулканической лаве. Дома — от $30,000 до $160,000. Очень современные и красивые. Цветы очень яркие». Я перевернул несколько страниц. «Среда. 14-2-76. Сан Усо Де Пуриа. Ранний обед, затем бассейн. Их тут 4. В каждом вода считается целебной. Потом вошли в здание Спа. Девочки сделали грязевые маски на лицо, а потом мы пошли в микву, или ванны. Мэрилин и я приняли ванну вместе. Это называется семейная ванна. Ощущения самые приятные. Всем друзьям пожелаю здесь побывать. И даже некоторым врагам. Замечательно».
— Что ж, — сказал я Суппоснику, — это не Андре Жид.
— Там написано, чьи они — в начале.
