Операция «Фараон», или Тайна египетской статуэтки - [56]

Нет, и это не был мир Омара, люди же, ведшие роскошную жизнь, не вызывали его зависти. Он родился на краю пустыни, у ворот неохватного города, и ему нужна была пустыня. Дневная жара, холод ночи, бесконечный горизонт на востоке и голоса, теряющиеся вдали, — вот по чему скучал Омар, тот мир влек его к себе, как аромат женщины.

Нагиб считал, что они в безопасности лишь здесь, в переулках Каира, где каждый человек существует в тысяче обличий, потому что все похожи друг на друга. Омар соглашался, что о возвращении в Луксор не может быть и речи, но и здесь оставаться он не мог. По совету Нагиба он коротко постригся и отпустил бородку, что резко изменило его внешность, одежду он предпочитал носить европейскую. В таком виде он и отправился однажды в Гизу, которую покинул восемь лет назад, но которую так и не забыл.

Говорят, человек склонен восхвалять прошлое, потому что его сознание устроено таким образом, что все неприятное и страшное забывается или, по крайней мере, приобретает более отвлеченный характер. Омару не пришлось заставлять себя радоваться. У подножия пирамид он провел лучшие годы своей жизни, его миром было расстояние от горизонта до горизонта. Он не знал ничего, что лежало вне его, да и не интересовался этим.

Дорога, ведущая из Каира в Гизу, теперь была запружена автобусами, шумными и дымными чудовищами, вытеснившими повозки с лошадьми своей дешевизной и скоростью. Отель «Мена Хаус», бывший когда-то запретной мечтой маленького мальчика, никак не изменился. Все так же перед входом ждали погонщики верблюдов, зазывая желающих.

«Polishing, polishing!»

Омар не заметил низкого человечка у своих ног; теперь же он беспомощно смотрел на инвалида с ампутированными ногами, приветливо улыбавшегося ему и протягивающего щетку для обуви: «Polishing, sir!»

— Хасан! — воскликнул Омар. — Добрый старый Хасан!

Улыбка на лице микассы стала неуверенной, причиной чему были сомнения Хасана, следует ли ему поступить вежливо и сделать вид, что он узнал незнакомца, или же правдиво и спросить, кто он такой, где и когда они встречались раньше.

Омар опередил чистильщика обуви, сел на теплую мостовую, положил руку ему на плечо и сказал:

— Я Омар. Неужели я так изменился?

Приветливая улыбка вернулась на лицо старика, он вытер нос рукавом и неуверенно произнес:

— Омар Эфенди. Слава Аллаху, позволившему мне дожить до этого дня! — И неожиданно для окружавших их людей двое бросились друг другу в объятия.

— Омар Эфенди, — повторял чистильщик обуви, тряся головой. — Я часто думал о тебе, Эфенди, у меня совесть нечиста была, что я продал тебя за десять пиастров незнакомому англичанину.

Омар засмеялся:

— Он был хорошим человеком — для англичанина. Я научился читать и писать и говорю по-английски, и я зарабатывал деньги; но потом пришла война, и все изменилось.

Хасан спрятал щетку в украшенный бисером ящик, который он по-прежнему толкал перед собой, и обратился к Омару:

— Ты должен мне все рассказать, Эфенди.

Омар взял ящик, и они отправились в сад «Мена Хаус». Служащему, который хотел запретить им войти, Омар сказал пару фраз по-английски, и тот с подобострастной улыбкой исчез. До позднего вечера, когда солнце начало опускаться за Великую пирамиду так, как Омар наблюдал это тысячи раз, беседовали Омар и Хасан. Омар ничего не опускал в своем рассказе: он не только доверял собеседнику, но и был привязан к нему, как к отцу, и чувствовал, что тот любил его, как сына.

Хасан слушал и удивлялся, он восхищался потрясающей жизненной силой юноши. Хасан относился к тем редким людям, которые не испытывают ни боли, ни сожаления, хотя судьба и обошлась с ними жестоко. Он не был счастлив, но всегда был доволен и мог послужить примером тем, кто находит удовлетворение в постоянном возмущении и обиде на жизнь.

Хасан был слишком горд для того, чтобы просить милостыню, он зарабатывал на жизнь чисткой обуви и с гордостью рассказывал историю о том, как однажды еврей бросил ему монету в пять пиастров, желая совершить доброе дело, как это предписывает его вера. Хасан поймал монету и бросил ее обратно со словами, что ее следует подарить бедняку.

Когда Омар окончил рассказ, микасса посмотрел на него озабоченно.

— Тадаман, тадаман? — повторял он. — Никогда не слышал о них. Но это, во имя Аллаха, конечно, не означает, что организации не существует. Да, думаю, даже надеюсь, что они существуют. Потому что с нашим народом поступают несправедливо, немногое происходящее проливает бальзам на наши раны. Конечно, не все средства хороши, но британцы ведут себя так, как считают должным и правильным, и это не совпадает с нашими понятиями порядка и справедливости. Если они найдут тебя, то накажут.

— Я изменил внешность, — ответил Омар. — Когда я по утрам смотрю в зеркало, я сам не узнаю себя, а для британцев вообще все египтяне на одно лицо.

— Я буду молиться Богу, чтобы ты оказался прав.

— Я намного больше боюсь тадамана, который против воли принял меня в свои ряды. Они считают, что я обязан им за освобождение из тюрьмы. Я уже думал о том, чтобы бежать, но это слишком рискованно. У тадамана везде шпионы, и, если по англичанину сразу видно, что он подданный его величества, на лице египтянина не прочтешь, подчиняется ли он тадаману. При этом все могло быть простой ошибкой…