Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе - [18]

Эли Визель Я пишу, чтобы понять и быть понятым Введение к роману «Одно поколение спустя» Перевод с английского Зои Копельман

Весна 1945: выныривая из кошмара, мир открывает для себя лагеря и фабрики смерти. Чудовищный ужас, ошеломительный: абсолютная власть Зла. Победа с привкусом пепла.

Оказалось, что можно осквернить Жизнь и Творение и не испытывать угрызений совести. Лелеять свой садик и поливать цветы всего лишь в двух шагах от колючей проволоки. Экспериментировать, вызывая жуткие мутации, и при этом верить в существование души и ее бессмертие. Отправляться на отдых, любоваться красотами природы, смешить детей — и исправно, скрупулезно, день за днем выполнять свою должностную обязанность: убийство.

Оказалось, что были наука и технология убиения — особые лаборатории, укомплектованные соответствующим оборудованием, деловые совещания сотрудников, графики выполнения плана. Те, кто участвовали в этом процессе, не принадлежали к подонкам или отбросам общества, их также нельзя считать невежественными простолюдинами. Многие из них имели ученые степени по философии, искусствоведению, социологии, биологии, общей медицине, психиатрии. Были среди них и юристы. И — невероятно, но факт — теологи. А также потомственные аристократы.

Изумленным победителям было трудно принять непреложные очевидности: что в XX веке броня, защищающая человека от самого себя и от других, может быть такой тонкой и такой уязвимой. Да, добро и зло сосуществуют в нем, никак не влияя друг на друга. И зло тоже стремится к идеалу: оно хочет видеть себя чистым и неподкупным. Унаследованные ценности мало чего стоят. Семена, посеянные предыдущими поколениями? Растворились в песке, развеяны ветром. Нет ничего абсолютного, настоящее уничтожает триумф и трофеи прошлого с головокружительной быстротой. Цивилизация? Пена, взмывающая на гребнях волн, чтобы тут же исчезнуть. Аморальность и извращенная страсть к кровопролитию никак не связаны с социальным статусом или культурным уровнем индивидуума. Вполне можно родиться в привилегированных слоях общества, получить исключительно полноценное образование, уважать родителей и соседей, посещать музеи и литературные собрания, играть не последнюю роль в своем городе или даже стране — и в один прекрасный день приступить к массовому уничтожению мужчин, женщин и детей, не испытывая ни сомнений, ни угрызений совести. Можно стрелять по живой мишени и наслаждаться гармонией стихов или колоритом художественного полотна. Духовное достояние человека и его этические понятия не экранируют заключенное в нем зло, не препятствуют этому злу реализоваться во внешнем мире. Можно истязать сына на глазах у его отца и при этом считать себя культурным религиозным человеком И даже мечтательно грезить о закате, вспоминая, как величаво опускается в море диск солнца.

Если бы убийцы оказались жестокими варварами или садистами-психопатами, шок не был бы так силен. И чувство разочарования тоже.

Адольф Эйхман был обыкновенным человеком. Он хорошо спал, хорошо ел. Был образцовым отцом, достойным супругом. Во время процесса в Иерусалиме я буквально впивался в него глазами, напрягал их до такой степени, что они начинали гореть. Наивный, я ожидал разглядеть у него на лбу некий знак, полагая, что тот, кто долго сеял смерть, волей-неволей должен был вырыть могилу и в своем сердце. Его заурядный вид и совершенно нормальное поведение потрясли меня.

То, как он говорил, как защищался, превращало его дело в абсолютно ясное и до омерзения банальное. С холодной отрешенностью он давал показания ровным, без тени иронии или волнения голосом, монотонно оглашая даты, имена, отчеты. Поначалу он меня напугал. Мне стало ясно: если он психически нормален, мне остается предпочесть безумие. Или он, или я. Что касается меня, у меня не может быть с ним ничего общего. Мы не можем жить на одной земле, в одной вселенной. Не можем подчиняться одним и тем же законам.

И тем не менее он был человеком — как все.

События тех лет показали, что произошла метаморфоза. Она произошла на многих уровнях и затронула все человечество: и экзекуторов, и их жертвы. Первые слишком спешили сделаться экзекуторами, вторые — слишком готовы были принять роль жертв. Сколько для этого потребовалось времени? Ночь? Неделя? Или больше? Год, например, а может быть, три. Время — менее существенный фактор, чем человеческая способность отрекаться от собственного я. Для жертвы «концентрационной» системы более не имело значения, был ли он человеком умственного или физического труда, мрачным студентом или обожаемым супругом. Немного побоев, немного криков — и вот он уже чистый лист, полное исчезновение самоидентификации. Он больше не думает, как думал прежде, не смотрит людям прямо в глаза, да и его собственные глаза изменились. Лагерные законы и лагерная правда заменили все остальные правила и все истины, а заключенному не осталось ничего, как только подчиняться. Будучи голоден, он думал о супе, а не о бессмертии. После изнурительного ночного этапа мечтал об отдыхе, а не о милосердии. Неужели это все, что составляет удел человека?