Опасные пути - [229]

— Сколько времени остается мне еще жить? — спросил Лашоссе.

— Один час. Обратитесь к Богу; духовник здесь. До сих пор Вы упрямо уклонялись от утешения, которое мог подать Вам благочестивый брат.

— Герцог Ренэ Дамарр здесь?

— Здесь.

— Приведите его ко мне и уйдите из камеры; я хочу поговорить с ним наедине всего несколько минут.

Присутствующие тихо удалились; перед стоявшим на коленях преступником остался один Ренэ.

— Герцог, помогите мне встать на ноги!

Ренэ с легкой дрожью ужаса поднял несчастного и посадил на скамью.

— Герцог, — глухим голосом сказал преступник, — время несется, как стрела, минуты дороги; впрочем, мне немногое нужно сказать Вам. Нашли ли Вы бумаги в лаборатории Сэн-Круа?

— Нашел; я уже говорил Вам тогда.

— Это был перст Провидения. Значит, Вы знаете все обстоятельства, знаете, что умерший Сэн-Круа был Ваш брат?

Ренэ вздрогнул: он начал бояться, что Лашоссе начнет ставить какие-либо условия.

Преступник заметил его движение и произнес:

— Не судите слишком поспешно! Я всячески старался не касаться тайны, связывавшей меня с домом герцога Дамарра, и никакая пытка не заставила бы меня выдать ее. Я позвал Вас не для того, чтобы сделать какие-либо разоблачения или сообщать Вам подробности, но для того, чтобы предостеречь Вас: еще жив этот демон Экзили, а он — этот ужасный человек — знает тайну Вашей матери. Ведь это он с дьявольской проницательностью предсказал Сэн-Лорену, что он погибнет из-за того, кто задохнется от яда, изобретенного им самим, то есть из-за сына Вашей матери и самого Сэн-Лорена. Все приведено в исполнение, а Экзили, преступный итальянец, живет! Остерегайтесь его и употребите все силы, чтобы уничтожить и его, и его сообщника Мореля. Это — единственное, что заставляет меня жалеть о разлуке с жизнью… потому что, герцог, я и до сих пор люблю Вашу мать. Пусть она расскажет Вам, сколько счастья загубил тот человек, которого я отравил своими руками, и я уверен, что хотя Вы и проклянете убийство, но пожалеете убийцу, которого безбожный Сэн-Лорэн толкнул на мрачное преступление… А теперь, герцог, посмотрите под нарами, около изголовья!.. Я не могу двигать, как следует, руками: они вывернуты пыткой… Видите Вы маленький выступ?

— Я нашел камень, который, очевидно, вынимается.

— Именно то, что надо. Поднимите камень, под ним спрятан маленький футляр.

— Вот он, у меня в руках, — и Ренэ вынул из щели маленький кожаный футляр длиной около пальца.

— Это — все, что я имею, — сказал Лашоссе. — Я сумел спрятать это от своих тюремщиков. Отдайте эту вещь Вашей матери и скажите ей, что заключающиеся в ней цветы и листья, уже обратившиеся в прах, — остатки того букета, который Сюзанна Тардье держала в руке, когда получила известие о женитьбе Сэн-Лорена на маркизе. Это было в саду, в Амьене. Я взял букет из ее руки, когда она упала без чувств, и с тех пор хранил его… Может быть, Ваша мать помолится обо мне…

Ренэ не мог вымолвить ни слова.

Лашоссе тоже помолчал, а затем, схватив его за руку, произнес:

— Я готов! Но вот моя последняя просьба: Вам будет тяжело исполнить ее, но вообразите, будто Вы — священник, который должен быть возле осужденного в его последние минуты… Ренэ, позвольте мне поцеловать Вас! Целуя Вас, я поцелую некогда пылко любимую мной Сюзанну.

Ренэ почувствовал, что руки Лашоссе притягивают его.

И действительно Лашоссе через несколько секунд прижал свои пылающие губы к его лбу и воскликнул:

— Прощайте! Я силен и приготовился к последнему, ужасному шагу.

* * *

Прошел час. Густые толпы народа теснились на площади Дофина. Конные стрелки, пешее войско и городская стража с трудом прокладывали себе путь через толпу, пуская в ход свои алебарды, ножны сабель или пики.

Шум, рев, брань и непристойные шутки прекратились, когда с башни Монгомери, в Консьержери, раздались звуки похоронного колокола, и хор доминиканцев запел реквием (погребальное пение — “Вечный покой”). Главные ворота тюрьмы растворились, и из них вышел отряд пехоты, который затем стал шпалерами вдоль всего пути до улицы Дофина. За ним следовала тележка, запряженная одной лошадью. В тележке сидели доминиканский монах и Лашоссе, перед которым его спутник держал распятие. По обеим сторонам тележки шла тюремная стража; печальное шествие заключали полицейские. Однообразное пение доминиканцев, провожавших осужденного, с капюшонами, надвинутыми на самые глаза, придавало всей картине особенно мрачный вид.

Едва только толпа увидела преступника, как отовсюду раздались свистки, дикий рев и брань. Ненависть к отравителям была так же сильна в народе, как и в высших классах. Были даже сделаны попытки прорвать шпалеры, так что конвою с большим трудом удалось восстановить порядок.

На углу одной улицы общее возбуждение дошло до такой степени, что противодействие разъяренной толпе сделалось почти невозможным, и только присутствие духа доминиканца предотвратило кровавое столкновение зрителей с солдатами: монах запел “Salva regina” (канон Пресвятой Богородице), народ, по старому обычаю, принял участие в этом пении. В эту минуту тележка завернула на Гревскую площадь, и Лашоссе невольно вздрогнул: перед ним, против здания ратуши, виднелся эшафот.