Опасное знание - [54]

Он поднял голову и посмотрел на меня горьким пронизывающим взглядом из-под нахмуренных бровей.

— Теперь хватит, — сказал он. — Мне это надоело. Поговорим о чем-нибудь другом.

Он отставил стакан и достал из кармана портсигар. Потом вытащил из него толстую сигару и совершил обычный ритуал. Это смахивало на психотерапию.

Когда он снова взглянул на меня, это был уже другой человек. Он улыбнулся, продемонстрировав идеально ровный ряд безупречных белых зубов.

— А теперь послушаем несколько пластинок, — сказал он.

Хильдинг собрал огромное количество старых пластинок, выпущенных еще в тридцатые годы. В основном это были свинги. Он ставил одну пластинку за другой, и мы слушали. Здесь были и Бенни Гудман, и Каунт Бейси, и Дьюк Эллингтон, и Флетчер Гендерсон, и Рой Элдридж и многие другие старики — короли джаза. Они исполняли: «One O'Clock Jump», «King Porter stomp» и «So Far, So Good». «One O'Clock Jump» мы слушали несчетное число раз. Старые часы с маятником уже пробили час ночи, а потом и два. И все это время мы пили весьма прилежно. Впрочем, Хильдинг пил больше, чем я. Я был немного осторожнее. Он спросил, как мне нравятся Тедди Уилсон, Лайонел Хэмптон и Гершел Эванс. Я сказал, что ничего против них не имею. Он сказал, что очень любит Тедди Уилсона, и мы слушали его «Body and Soul» раз десять-пятнадцать подряд. И каждый раз Хильдинг приходил в неземной восторг, и на лице его появлялось дурацкое выражение. Пластинка была старая, вся в царапинах и звучала очень неважно. Возможно, Тедди Уилсон вызывал у него какие-то ассоциации с Мэртой Хофстедтер. Потом он поставил эту пластинку еще раз. Он был весь в тридцатых годах. И даже горько пожалел, что его юность пришлась не на тридцатые годы. Я сказал, что ему не следует принимать это так близко к сердцу. Ведь как-никак он был молод в сороковые годы.

— А каково мне? — горестно спросил я. — Моя юность — это уже пятидесятые годы.

Но Хильдинг меня не слушал. Он был слишком поглощен самим собой. Мэрта тоже любила тридцатые годы. И они много раз говорили о своей любви к тридцатым годам. И она тоже любила Тедди Уилсона.

Хильдинг приготовил себе еще одну порцию грога и окончательно расчувствовался. Он снял пиджак и расхаживал по комнате в одной жилетке. Я заметил, что у него уже появился живот. Пока на нем был пиджак, ни о каком животе не могло быть и речи. Но теперь он сразу бросался в глаза. Хильдинг сказал, что ничего не хочет от меня скрывать. Он имел в виду обстоятельства, связанные с Мэртой, а не с животом. Далее он произнес очень много красивых слов на эту тему. Такие люди, как Мэрта, как бы преображают весь окружающий их мир. И для того, кто видел ее хоть один-единственный раз, все остальные женщины сразу блекнут, становятся жалкими и бесцветными. Мэрта была настолько яркой и сверкающей личностью, что затмевала их всех.

— Это была необыкновенно одаренная натура, — продолжал Хильдинг. — Стоило поговорить с ней какие-нибудь пять минут, и уже начинало казаться, что остальные твои собеседники несут унылую чепуху.

Он взмахнул руками и сделал большой глоток грогу.

— В ее присутствии никому и никогда не было скучно!

— Мне только раз довелось побеседовать с ней, — сказал я. — Это было на обеде у Челмана.

— Да, именно там.

Он махнул в мою сторону рукой, сжимавшей стакан.

— Когда я смотрел на вас обоих у Челмана, меня вдруг охватило беспокойство, — сказал он с очень серьезной миной. — Понимаешь, мне показалось, что она увлеклась тобой. О чем вы тогда говорили? Ведь вы довольно долго просидели в углу на диване, и вид у вас обоих был чертовски довольный.

— Она так и не сказала тебе, о чем мы говорили?

— У нее всегда были маленькие тайны. Ей нравилось иметь свои собственные маленькие тайны. И чаще всего каждая такая тайна в конечном счете оказывалась сущей безделицей.

— Мы говорили о французском и итальянском фарсе. Лабиш, Фейдо, Фо и прочие там старики. Я прочитал в свое время немало фарсов, чтобы подготовить пьесу-пародию, которую мы собирались поставить. Мэрта тоже читала их. Вот об этом мы и говорили.

— Знаешь, что я тебе скажу? — начал он, тяжело и доверительно усаживаясь рядом со мной на диван. — В тот самый вечер я впервые в жизни вдруг почувствовал себя старым, по-настоящему старым. Я видел, что вы сидите рядом на диване, все время смеетесь и вам чертовски хорошо. Я видел, что она смотрит на тебя, или мне казалось, что она смотрит на тебя совершенно определенным образом. Я видел в ее взгляде эту странную неуловимую определенность. И подумал, что теперь ее влечет молодость. Моя бедная безумная Мэрта!

Прежде чем встать, он судорожно сжал мое плечо.

— Если бы ты знал, как я ненавидел тебя в тот вечер, — сказал он. — Я ненавидел тебя за то, что тебе всего двадцать лет, а мне — тридцать пять.

— Тридцать пять — это еще не возраст.

Он снова встал и пошел по комнате. На него начал действовать алкоголь. Он уже очень много выпил. Взгляд стал немного осовелым. А лицо покраснело.

— Ну и как же ты меня ненавидел? — спросил я. — Так сильно, что убил бы меня или ее, если бы между нами что-нибудь было?

Он остановился и пристально посмотрел на меня из-под нависших бровей.