Опасное молчание - [5]

На перепаханном бомбами старом и уже заброшенном матросском кладбище — ни крестов, ни надгробий. Уцелели лишь несколько колючих кустов шиповника и три темно-зеленых кипариса, как стрелы, уходившие в небо. Их давным-давно посадил отец, и только по этой примете Кремнев нашел могилу матери.

Знойно, дышать нечем, а у Петра на душе холодно. Он в задумчивости смотрит, как Кремнев пучком веток сметает комья земли с уже заметного холмика, поросшего седым ковылем. «Вот в такой же жаркий летний день погибла моя мама…» — вспоминает Петро. И видит себя босоногим мальчишкой у руин дома на Замковой улице… Сдирая до крова ногти, разгребает руками щебень, землю, лихорадочно отбрасывая кирпичи, а сам сквозь рыдания повторяет только одно слово: «Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!..»

Оставив позади кладбищенскую тишину, нарушаемую перекликом птиц, Кремнев и Петро через былые укрепления и бастионы направились в сторону города, к Графской пристани. Когда они подходили к Приморскому бульвару, им встретился худощавый, среднего роста человек с аккуратно подстриженной седой бородкой и усами. С добродушно-насмешливым взглядом он корил мальчонку лет пяти-шести, который уронил на асфальт большого живого краба и никак не решался его поднять.

— Во как бери, во, — растопырив пальцы, поучал дед. — И не дрейфь, не дрейфь, Шурка! А то деду срам за такого моряка.

Кремнев подошел ближе.

— Здравствуй, Ильич!

Человек с бородкой не узнал Кремнева.

— Женька Кремнев, — подсказал ему Евгений Николаевич.

— Женька! Жив-здоров! Все же заглянул в родные края?..

И, как заметил Петро, в его глазах, полуприкрытых седыми бровями, отразились одновременно радость и боль. Он обнял Кремнева, хотел еще что-то сказать, но голос будто сорвался. Видно, встреча с Кремневым была для него не легкой.

— Ильич! — прижимал его к груди Кремнев. — Дорогой ты мой человек! Как я рад, что ты жив!

— Сын? — теперь глаза старого матроса светились добротой и умом.

— Да, названый.

— А своих нету?

— Есть две дочки и третья… названая. А это твой внук?

— Куда от него денешься, внук! — нахмурил брови старый матрос. — Боже ж ты мой, какой трусишка. Хорошо, что отец в море ушел, не видит, как его чадо краба испугалось.

— Да-а, знаешь как больно, если за палец клешней, — обиделся мальчуган.

— Что же мы тут на солнцепеке стоим, — спохватился Ильич. — Поехали ко мне на Корабельную.

— Через сорок минут отходит последний катер, — с сожалением сказал Кремнев. — Заскочим уже в другой раз. Я адрес запишу.

Они прошлись по бульвару и сели в тени акации. Закурили.

Лихолетье минувшей войны Свирид Ильич по заданию партии провел в крымском подполье. Многое довелось вынести, пережить, но и сделал для Родины, для победы немало. К старым боевым орденам прибавился еще один — Красной Звезды. Только не заживала в душе матроса-чекиста тяжелая рана. Не то его терзало, что в тридцать седьмом году его арестовали. Впоследствии разобрались, освободили, восстановили в партии. Мучило, не давало покоя другое: невосстановимая гибель Александра Кремнева, близкого друга, товарища по борьбе, настоящего большевика.

— Дедушка, смотри, смотри, я уже не дрейфлю краба держать! — подбежал сияющий мальчонка. — Вишь, усищами как шевелит!..

А дед рукавом вышитой украинской сорочки поспешно смахнул со своей щеки слезу и хрипловатым голосом сказал:

— Ну, теперь ты настоящий моряк! Поиграй возле клумбы, Сашок.

Мальчик погнался за большой яркой бабочкой.

— Понимаешь, брат, не вяжется одно с другим, — тяжело выдохнул Ильич. — Можем мы друг другу все сказать?

— Должны.

— То была чья-то большая ошибка… ошибка и вина. Александр Кремнев умер коммунистом, и ты, Женька, не верь, не верь, что твой дядя враг народа. За народ Сашко сколько лет каторги прошел, сражался с интервентами… если бы тогда Ян не застрелился… э, да что я говорю? На другой же день все газеты затрубили: Ян Гамарник — враг народа! И пошло, и пошло… каждую ночь — то одного, то другого забирали. Сашко… Такого человека расстрелять!..

— Я никогда не сомневался в чистоте его революционной совести. Знаю, что погиб он, кем-то оклеветанный, — острая горечь и душевная боль звучали в голосе Кремнева.

Так Петро впервые услышал о событиях тридцать седьмого года. Это смутило и озадачило, даже расстроило молодого человека. Как же так? Кремнев ему никогда ничего не рассказывал, а ведь секретов между ними, казалось, не было. В эти минуты Петро еще не знал, что будет долго, по крупицам собирать ценные россыпи жизни Александра Кремнева.

Когда они по широким гранитным ступенькам спустились к морю, к Графской пристани, Кремнев задумчиво сказал:

— Если бы эти камни вдруг заговорили, ты, Петрик, обо всем услышанном написал бы очень сильную книгу.

— Сочинитель? — тепло подмигнул Петру Ильич. — Романы сочиняешь? — в тоне чувствовалась не ирония, а уважение.

— Пробую, — открыто улыбнулся в ответ молодой спутник. — Но пока я еще студент…

— Тогда расскажу один случай, может, когда и опишешь. И не фантазия это, а чистая правда. В двадцать первом году было. Весна уже пришла, а ночи стояли прохладные. И вот в ночь на десятое апреля мы впятером, четыре моряка и товарищ Любченко — начальник особого отдела ВЧК Черноморского и Азовского побережья, с этой самой Графской пристани вышли на сторожевом катере в ночной патруль. Прошли уже бухту Балаклава, держим путь на Ялту.