Опасная тропа - [67]
— Ну за это ты их пристыдила? Разве вы в молодости не такими были? — говорю я жене.
— Конечно, не такие. Хоть прошли бы мимо, потом уж…
— Какая разница. Они, значит, более откровенные. Не стыдятся говорить все, что на душе.
— И очень плохо… Девушкам до замужества надо быть целомудреннее. Да, что я тебе хотела сказать? Ты видел Асият?
— Прибегала как-то раз.
— Видел на ней платье?
— Ну и что? Такое же, что и на студентках, она же на днях едет экзамены в институт сдавать.
— А я хотела матери сказать…
— Не надо, Патимат. Но красиво же, правда?..
— Красиво-то красиво, может быть, даже в глубине души и мне завидно… — улыбается жена, — но ничего не поделаешь, — время мое прошло.
— Как прошло? Почему ты так говоришь, жена моя? Тебе и сейчас подойдет короткое платье. Ноги у тебя стройные, я же видел…
— Ой, бессовестный, что говорит, а… Вот тебе! — и, встревоженно оглянувшись, она толкает меня в плечо, а сама краснеет, — скажет же такое!
— И скажу! Хочешь крикну во все горло, пусть услышат все, крикну: «У моей жены ноги самые стройные!» — говорю я и отбегаю от нее.
— Честное слово, камень в тебя кину. С ума сошел!
— Нет, не сошел. Эй, эгей! — кричу я. И жена бросается на меня.
— Замолчи!
А Хасанчик хлопает в ладоши и приговаривает: «Папа-мама дерутся, папа-мама дерутся!»
Вот так, почтенные, шли наши дни на стройке, возвращались мы усталые, но в очень хорошем настроении.
ТО, ЧЕГО НЕ НАДО, НЕ ВОРОТЯТ ОБРАТНО
Однажды вечером шел я домой с работы изрядно уставший. На небе меж облаков мерцали далекие холодные звезды, было относительно светло. Когда я приближался к родникам, то увидел на берегу игривой речушки сидящего на камне одинокого человека. Шапки на нем не было, на плечи накинута ватная стеганая фуфайка, ворот белой рубахи небрежно расстегнут, на ногах домашние тапочки. «Что за чудак?» — подумал я. Сидел одинокий человек и будто прислушивался к пению воды, подперев руками подбородок и опершись локтями о колени. Я узнавал его и не узнавал и поэтому наугад обратился:
— Директор?
— А-а, — отозвался одинокий человек, — это ты, Мубарак, иди, посиди со мной.
Подумалось: «Он пьян». Но когда я подошел к нему и мы разговорились, понял, что ошибся в своем предположении. Это был трезвый человек, углубившийся в свои невеселые мысли.
— Ночью один, здесь, в таком виде? — высказываю я свое удивление. И в самом деле было чему дивиться: о таких у нас говорят «нах дугун», что значит крайне удрученный. Ничего подобного я не знал за нашим директором.
— Не могу я больше, — глубоко вздохнув, проговорил он мрачно, — хочется бежать, бросить все и бежать куда глаза глядят и не возвращаться. Так дальше не могу! Надо многое менять, надо встряхнуться…
— Куда и от чего бежать?
— Уехать куда-нибудь с детьми. Но куда? Кому я нужен? Я же ничего не умею делать, Мубарак, кроме как быть председателем колхоза или директором совхоза. Не знаю, не знаю, братец, что мне делать?
— А что случилось, директор?
— Терпел я много. Все носил в себе, скрывая ото всех, все надеялся на время, думал, оно судья всему, все перемелется, образуется. Но нет.
— Ты об Анай?
— О ком же еще? Детей жалко.
Ражбадин решил порадовать семью, возвращаясь вечером домой, по пути заглянул в сельмаг, где его приветливо встретил Кальян-Бахмуд — знает он, кого как встречать. Завмаг угодливо выставил перед директором новый товар, что привезли сегодня из складов райпо. Купил Ражбадин сыну летний костюм, дочери — плащ, жене красивое платье. Дети обрадовались, а Анай схватила платье и стала прятать его в сундук. Обидно стало Ражбадину до глубины души, ну что она все прячет, хоть бы примерила, надела. На ней же черт знает какое платье, старое, заплатанное, когда столько добра в сундуке. Искендеру костюм был в самый раз, будто по нему и шили. Плащ дочери оказался великоват немного, но ничего, девочки быстрее подрастают.
— Папочка, спасибо, — радостно бросился Искендер к отцу и обнял его.
— Носи на здоровье, сынок.
— Можно, я завтра в этом костюме пойду в школу?
— Конечно.
— Нет-нет, — возразила тут же Анай, — носи старый…
— Мамочка, штаны от старого костюма порвались…
— Дай сюда, зашью!
— Пусть носит новый! — как-то резко выговорил Ражбадин. — Да и ты могла бы порадовать меня, надев новое платье…
— На мне же есть платье, зачем…
Ражбадин не выдержал, бросился к сундуку, откинул крышку…
— Зачем, говоришь? А я хочу спросить, зачем все это прятать в сундуке, зачем? — он остервенело стал выбрасывать из битком набитого сундука добро. Во все стороны летела одежда, отрезы, обувь, парча и бархат, вскоре вся комната превратилась в кладовую ярких, разноцветных тканей и одежды. И все это добро в сундуке было вперемешку с высохшими, заплесневелыми ломтиками хлеба. Не ожидавшая такого возмущения со стороны мужа, Анай оцепенела.
— Это я на черный день… — робко проговорила Анай.
— Хватит делать черным светлый день. Все! Я больше не могу! — и ушел из дому Ражбадин, оставив растерянных, плачущих детей, и оказался вот здесь.
— Пойдем домой, Ражбадин.
— Нет, не пойду, мне здесь очень хорошо. Этот шум воды, журчание ручейка как бы приглушают, рассеивают во мне дурное.
