Опасная тропа - [17]

И седой генерал с пышными бакенбардами заскрипел по табасаранскому ковру блестящими хромовыми сапогами. Он приоткрыл дверь, позвал своего секретаря, или денщика, и повелел послать в аул Уя-Дуя предписание к старшине, мол, зачем туземцам русская школа, а если и появится в ауле кто-нибудь из русских, то он непременно бунтовщик, и потому немедленно арестовать.

— Простите, почтенный, больше ничем не могу помочь в твоей просьбе, — сказал генерал.

И вышел Акка-Тимир от наместника. Долго он еще ждал в передней, пока вручат ему пакет с предписанием. И в ожидании вспомнил мой дед: как-то встретил он у родника Мурмуч одного сирагинца, усталого, изможденного, в лохмотьях и чарыках из сыромятной кожи и в папахе. И ел этот сирагинец черствый хлеб, макая в воду.

— Да будет удача, далеко ли держишь путь? — спросил дед его.

— С жалобой к наместнику Кавказа.

— Да, не легкий и не близкий у тебя путь.

— А что делать, брат мой, силы больше нет, житья не стало от этих… ну сам знаешь, о ком я говорю…

— Знаю, брат, знаю.

— Не жизнь — ад кромешный.

— А язык ты их знаешь?

— Откуда мне, горемыке, знать их язык? На земле, уважаемый, всего-навсего два языка: язык обездоленных и язык богатых. И эти два языка сильно различаются между собой. Не смогут понять друг друга, но…

— Да, сочувствую я тебе, брат, и помочь нечем, пока на троне несправедливость. А как же все-таки ты объяснишь наместнику свою тяжбу?

— Вот как… — И бедняк, пустившийся в далекий путь, достает из хурджина живого, общипанного, совершенно голого петуха. — Покажу вот это и скажу: вот что с нами делают эти мироеды.

Да, безысходная тоска, как вечный туман в сирагинских горах, и никакого не было просвета. Глубоко разочарованным возвращался Акка-Тимир от царского «благодетеля», не раз складывая по буквам слова, перечитал генеральское предписание, и оно обжигало ему пальцы. Писать буквы и складывать их в слова учил его в окопах русский солдат Ковалев — это он ведь обещал приехать в горы учительствовать. На душе у горца было муторно: как он может вернуться к сельчанам, которые с такой охотой отдали ему свои последние сбережения, чтобы дети их с открытыми глазами смотрели на мир? К тому же, половина денег у него ушла на то, чтобы добиться приема у губернатора, а когда добился, то ему намекнули, что к генералу не подобает являться с пустыми руками.

Что делать? Эта тревожная и беспокойная мысль сверлила сознание, и очень не хотелось ему увидеть на лице юзбаши Амирбека убийственное злорадство.

Нет, не такой был мой дед, чтоб обмануть доверие сельчан. По пути он заехал в Петровск к своему кунаку армянину Геворгу Назаряну, который и помог ему переиначить предписание губернатора. Теперь оно звучало совсем иначе и даже благородно: «Желание общества аула Уя-Дуя открыть у себя русскую школу — удовлетворить. Если в аул приедет русский учитель, то всеми возможными способами помочь ему в его благородном деле». И росчерк самого губернатора, а внизу еще как примечание: «Давно пора вашему старшине, не признающему русского языка, прочитать ясин» (заупокойную). Вот с таким предписанием летел теперь на аргамаке Акка-Тимир в свой аул.

Спускаясь по склону горы «бычья голова», он заметил большое скопление людей на противоположном склоне, в местности Апраку, где под аркадой стоит родник Мурмуч. Здесь сельчане всегда по традиции встречают едущих издалека. На этот раз они ждали его, да, да, и когда предстал он перед ними, то все мужчины и женщины глянули на него с затаенной тревогой и надеждой. На всех лицах был немой вопрос: «Ну что, что ты нам привез?»

— Что случилось? — спросил у почтенных сельчан Акка-Тимир, спрыгнув с коня.

— Ждем тебя, говори, что за весть ты нам несешь? Добрая ли весть?

— Да, добрая! Вот оно предписание… — Достает мой дед из-под бешмета губернаторскую бумагу и читает.

— А насчет старшины там ничего не сказано? — спрашивают сельчане.

— Как же, сказано.

— Что?

— Что пора такому старшине прочитать ясин! — восклицает Акка-Тимир, размахивая бумажкой.

О, что тут было, будто вокруг светлее стало. Дед мой недоумевал, не мог объяснить, чем вызвано у сельчан такое великое возбуждение. Теперь он стоял перед ними немым вопросом: «Скажите же, что случилось?»

— А мы убрали его! — сказали сельчане.

— Кого?

— Нашего старшину.

— Как убрали?

— Отправили туда, откуда не возвращаются.

— Вот это русская школа! — воскликнул тогда, говорят, Акка-Тимир и подбросил в небо папаху.

Но радость сельчан была недолгой. Вскоре в ауле появились жандармы, арестовали многих, обвинив их в причастности в убийстве старшины Амирбека. Но дед мой не мог допустить такого, чтоб из-за его идеи заковали в кандалы других, и он один взял, говорят, на себя всю вину преступления. И когда его, пешего, увозили два жандарма на конях, весь аул вышел провожать. Акка-Тимир, прощаясь с сельчанами, крикнул:

— Откройте русскую школу. Скоро приедет к вам учитель русского языка, примите его достойно, как подобает горцам, и берегите его. Прощайте, не поминайте лихом. Да поможет мне аллах, к Сибири я привычный, вернусь когда-нибудь…

Нет, не вернулся Акка-Тимир в аул, и неизвестно, на какой сибирской дороге занесена снегом его могила. По стопам отца своего пошел еще с детских лет и сын его. Говорят, что в каждом человеке заложены семена предков, или как их называют в наше время — гены. Они-то, якобы, и предопределят судьбу человека. В отместку за смерть отца сын, а Хута-Хасану было тогда тринадцать лет, решил поджечь особняк в Темир-Хан-Шуре, где жил губернатор. Его поймали и сослали, как нарушителя государственного спокойствия, в Тульскую губернию под надзор полиции. Позже отец мне рассказывал о своих встречах с великим человеком земли нашей, с Львом Толстым.