Опасная игра - [110]

— Извините, что номер немного помят — последний был в пачке, — пробормотал я, стараясь слегка разгладить экземпляр, сложенный прежним владельцем вчетверо. И что за манера так зверски перегибать газеты?!

Лиха беда начало!

В следующем вагоне за двести рублей я продал (да простит меня второй мой покупатель) вчерашний номер «Часа пик», снова выдав его за «последний в пачке». И вообще, я тут же взял на вооружение эту формулу:

— Остался последний номер! Последний номер «Смены»…

Действовало безотказно. «Смену» купила какая-то пенсионерка за триста. Тогда я оснастил волшебную формулу еще одной фразой:

— Последний номер «Львиного мостика». Продается со скидкой! Со скидкой — ввиду того, что последний!

Полюбившийся мне «Львиный мостик» ушел тоже за три сотни. При этом ни я, ни покупатель не знали, в чем выражалась эта мифическая скидка, но оба остались довольны выгодной сделкой.

К Тосно я распродал все, кроме «Криминальной хроники». Публика устала от ужасов и крови. Очень хорошо шли инопланетяне…

Выручка составила полторы тысячи рублей! Почти две буханки хлеба. Распорядился я этой суммой, как подобает бизнесмену: пятьсот рублей выделил в фонд воспроизводства (купив-таки вожделенный рогалик), а на остальные деньги закупил в киоске свежих «Известий». Теперь я был настоящий предприниматель, а не продавец вчерашних газет. Я честно смотрел в глаза пассажирам, предлагая им качественный товар — утреннюю газету. Я даже вошел в раж и стал панибратски покрикивать:

— Заряжено Чумаком, разряжено Кашпировским!

Тем не менее пришлось сменить три электропоезда, прежде чем я продал четыре номера «Известий».

В Питер я вернулся с тремя тысячами! Я вышел на перрон Московского вокзала с видом моряка, прибывшего из загранки с набитым карманом. Страшно хотелось есть. Я предвкушал нормальный обед в какой-нибудь дешевой забегаловке. Мне должно было хватить на полтарелки горячих щей и какой-нибудь гарнир, хотя по старым ценам — ох, как трудно забыть эти старые цены! — на 3000 рублей можно было продержаться с год. И тут я снова услышал этот гнусный крик:

— Сосиски в тесте! Га-арячие сосиски, запеченные в тесте!..

Слаб человек… Да, я не удержался. Я купил на всю выручку — одну! — и то едва хватило, — сосиску в тесте. Я не съел, а сожрал ее. И тут же почувствовал себя мотом, прокутившим все свое состояние. Это было ужасно. Я снова был нищ. У меня снова не было ни рубля, ни жилья. И если не истаявший на языке вкус совратительной сосиски в тесте еще как-то приглушал голод, то проблема ночлега встала со всей своей пугающей безнадежностью, где приткнуться? Снова в зале ожидания? Лучше мерзнуть на полу кабины машинистов. Но мерзнуть тоже не хотелось. Хотелось спать. Грезилось завернуться в одеяло с головой и спать где угодно — лишь бы лежа и в тепле.

Черт с ней, с формулой «татами». Пусть горит свет, пусть будет тряско, жестко и шумно. Лишь бы лежа и в тепле. Формула идеального сна упрощалась до двучлена «Л — Т».

Я смотрел на фасад гостиницы «Октябрьской», что по ту сторону от вокзала, и не верил, что столько раз живал вон за тем окном, и за тем, и за этим…

Почему же сейчас нельзя? Я что — инопланетянин? Житель враждебного государства?

Ах да, такой пустяк — нет двух бумажек. На одной — портрет Джорджа Вашингтона, на другой — моя собственная фотофизия. Нет денег и паспорта. Только и всего.

Почему бы мне не переночевать в этой благословенной гостинице? Без денег и без документов? Да, пойти и переночевать. Человек я или тварь дрожащая?

Эта дерзкая, почти безумная мысль привела меня к дверям филиала «Октябрьской» на углу Лиговки и Невского.

Я знал, что лестница и жилые этажи филиала охраняются не очень строго. Сидит дед и спрашивает карточки-пропуска. Но можно проскочить и так, если вахтер замешкается. Я знал, какие просторные подсобки и чуланы в этом филиале, спрятаться, затаиться, переночевать в них вполне возможно.

Для пущей надежности я снял ватник и колпак, завернул их в лист упаковочной бумаги, валявшийся под стеклом в камере хранения. А потом рысцой в одном свитере перебежал улицу, влетел в подъезд и, бросив деду «на поезд опаздываю!» — кинулся по лестнице. Затем не спеша прошел мимо дежурной на пульте, которая хоть и проводила меня внимательным взглядом, все же не окликнула: раз раздетый — значит, свой.

Представляю, как взвилась бы она, если бы в ее коридор ввалился тип в ватнике. Но мимо нее прошел не визитер, не чужак с улицы, а постоялец, хоть и в сапогах, но в свитере да еще со свертком. Другое дело, что несет он в свертке: может, спер чего, но ведь не выносит, а вносит… Впрочем, меня недолго занимали психологические нюансы гостиничного дежурства. Надо было срочно определяться насчет тайного убежища. Заглянул за неприметную служебную дверь — оказалось хранилище ведер и швабр. Тут не примостишься. За другой — приоткрытой — горничные пили чай. Подергал дверь в душевую — заперта. Хорошо еще, что коридор не прямой, а ломаный и меня не видно с пульта…

Но дежурные питерских гостиниц — самые бдительные стражи в мире. Им вполне можно доверить самое дорогое, что у нас есть, пост № 1 у врат Мавзолея или витрины Алмазного фонда. Конечно, эта химблондинка почуяла неладное и вышла на досмотр вверенной территории. Она шла мне навстречу из глубины коридора. Столь неотвратимо и беспощадно может надвигаться только паровоз в тоннеле, когда обреченной жертве уже не метнуться ни вправо, ни влево, тем более не убежать… Я толкнулся в дверь номера, из которого неслись веселые крики хмельного гульбища. Я вошел в высоченную комнату, обставленную по периметру пятью или шестью кроватями, а вокруг стола, продленного какими-то коробками, пировали кавказские люди. Им надо было что-то сказать, чтобы выиграть хотя бы пару минут, когда дежурный паровоз промчит туда и обратно. И я сказал: