Опасная граница - [23]

— Эхо нужно осознать прежде всего там, в Праге, и послать к нам на границу побольше людей. Нас здесь слишком мало.

— Не знаю, окажется ли правительство достаточно сильным... — с сомнением в голосе произнес Бауэр.

Карбан попрощался с доктором и беженцами. Инженер отнес спящую девочку в машину, Кречмер и Ганс перенесли туда чемоданы. Докторша сняла с запястья золотые часы и протянула их девушке, Гансу она сунула в руку пачку измятых марок. Это была такая крупная сумма, что у него даже дух перехватило, и он едва не забыл сказать спасибо. На улице зарокотал мотор, и семья Бюргеля отбыла в Прагу.

В комнате стало тихо. От оставшегося в чашках кофе еще исходил аромат. Марихен стояла у стены, рассматривая часы. Ганс сидел на стуле и разглаживал измятые банкноты, а Кречмер глядел на него, вытянув худую шею.

— А вы чего, собственно, ждете? — обрушился на них Карбан. — Думаете, мы здесь будем беседовать до утра? А ну пошли, пошли! — принялся выгонять он их из комнаты.

Кучера взял у девушки золотые часы и стал застегивать их на ее худой руке. Он чувствовал, что она внимательно смотрит ему в лицо, и даже немного растерялся под этим пытливым взглядом.

— Спасибо, — тихо поблагодарила она.

— Если я тебя еще раз поймаю...

— Больше ты меня никогда не поймаешь, — улыбнулась она.

Голос у нее теперь был совершенно другой, мягкий и нежный. Она уже не смеялась над ним, став вдруг искренней и... очень красивой. Он понял это, когда они смотрели друг другу в глаза.

— Но я хочу тебя видеть, я должен тебя видеть!

— Мне не нравятся таможенники.

— Ну а я тебя все равно поймаю, Марихен, и твоего отца тоже, и тогда берегитесь, — вмешался в разговор Карбан.

— О, если это и случится, то очень нескоро, — улыбнулась девушка.

— Ну, давайте, давайте, — поторапливал их Карбан.

В дверях девушка еще раз обернулась и улыбнулась Кучере, а затем растворилась в темноте.

— А теперь, дружище, быстренько на боковую, скоро утро, — проговорил Карбан.

Кучера посмотрел на часы и вдруг вспомнил про Ирму. Боже мой, уже пять часов! Он наверняка застанет свою постель пустой, но странным было то, что его это вовсе не расстроило.

9

Вайс забивал деревянные гвозди в толстую подошву. Их светлые головки под ударами молотка выстраивались в линию.

— Значит, тебе это не очень понравилось, — уточнил сапожник и взглянул на насупившегося Ганса. Затем вдруг наклонился, протер замерзшее стекло, посмотрел на улицу и на клочке бумаги записал: «Непомуцкий и Павлик, 14 часов».

— Для кого стараешься? — спросил Ганс.

— Для Зеемана.

— Что он носит?

— Идеи.

— И на этом можно заработать?

— Наверное. Но это должны быть нужные идеи. Зееман знает свое дело. Вернувшись с учебы в рейхе, он стал важной птицей и задрал пос. Раньше ходил в рваных штанах, пальцы из ботинок выглядывали, за пособием по безработице в управу всегда бегал первым, а теперь носит галифе, кожаную куртку, хромовые сапоги, браслет за четыре сотни и в трактире на выпивку не скупится. Да, некоторые заметно пошли в гору. Мы, наверное, слишком глупы, Ганс, поэтому все время будем внизу.

— Такие делишки не по мне!

— Носить идеи сегодня, должно быть, выгодно. Руки пустые, зато голова полным-полна мыслей. Раньше у него на сигареты не хватало, а теперь бумажник набит марками. Представляешь, какое это выгодное дело, а ты ведь, Ганс, границу знаешь как свои пять пальцев.

— Что тебе наболтал этот Зееман? Он хвастался, за что получает деньги? — спросил Ганс просто так, из любопытства.

Он не стремился заниматься политикой, а с фашистами вообще не хотел связываться, потому что не любил их. Не по душе были ему их чванство и демагогия. В столе у него лежал членский билет социал-демократа, и, хотя на собрания он не ходил и фактически уже не являлся членом партии, ему было жаль, что она распадается, а ее члены табуном переходят к нацистам.

— К сожалению, Ганс, я тебе ничего не могу сказать.

— Да ладно, — отмахнулся контрабандист, — мне безразлично, чем занимается этот идиот.

Они замолчали, погрузившись каждый в свои мысли. Сапожник не знал, чью сторону ему принять. Он не хотел склоняться ни вправо, ни влево. Он полностью зависел от своих клиентов — жителей деревни, поэтому ни с кем не желал портить отношений. А думать можно все что угодно. Что бы ни думал бедный человек, он всего лишь муравей в этом огромном человеческом море. У каждого есть свое, отведенное судьбой место. Ему лично предназначено тачать сапоги. Однако больше всего он гордился тем, что друзья оказали ему честь, избрав председателем союза охотников. Парадный зеленый мундир он берег как зеницу ока. А политика? Он отличал людей не по принадлежности к политическим партиям, а по обуви. Куча стоптанных сапог, которая валялась у него в мастерской, не отражала политических взглядов их владельцев. Текстильщики в большинстве своем были социал-демократами или коммунистами. Обе партии вели большую работу и однажды даже выиграли забастовку и заставили этого кровососа Мюллера повысить им зарплату. Да только с тех пор много воды утекло. Сегодня все делают ставку на коричневых, а красных становится все меньше и меньше.

Ганс сидел напротив сапожника и раздумывал о ночном происшествии. Неплохое дельце они провернули. В марках они получили больше, чем в кронах. Золотые часы, которые подарили Марихен, были наверняка очень дорогие. Они не сказали Кубичеку, сколько им дали беженцы. Теперь некоторое время они вообще могут жить на этот заработок, по крайней мере пока погода не улучшится. Весной при хорошей погоде переходы в Зальцберг и обратно будут легкой прогулкой. Но он понимал, что Кубичеки не дадут им передохнуть. Придут, начнут размахивать зелеными бумажками, будут говорить, как важно помогать людям, но во второй раз уже не будут столь щедры. Если предложат пятьдесят крон, это будет просто чудо. Да только за такую мизерную плату пусть поищут кого-нибудь другого. Переводить через границу политических беженцев опасно. В деревне полно доносчиков, которые обо всем тут же докладывают на ту сторону.