Опальные - [48]

— Вместе с княжной?

— Ну, да, конечно! Когда нас хватятся, мы будем уже на берегу; а им в больших их стругах и к берегу-то не пристать: слишком вязко да мелко.

Пылкость и самоуверенность, с которыми старший брат развивал свой рискованный план, заразили и младшего.

— Смелым Бог владеет! — сказал он. — А с самой-то княжной ты, наконец, сговорился?

— Случая все еще не было; да и сговариваться нечего. Знает же она от княжича, что я ее, так ли, иначе ли, выручу.

— А вдруг она еще заупрямится?

— Заупрямится уйти от разбойников и вернуться к своим?

— Да почем знать?..

— Перестань, Илюша, глупости говорить; да это курам на смех!

— А Кирюшку ты упредил?

— Теперь-то мы и без Кирюшки обойдемся, все вернее. Какое счастье, Илюша, что ты опять со мною!

Глава девятнадцатая "САРЫНЬ НА КИЧКУ!"

Третий день уже плыли разинцы вверх по Волге — плыли, как самые мирные люди: гребцы работали веслами в такт распеваемых ими молодецких песен, а товарищи, им подтягивая, занимались каждый своим делом: кто переставлял паруса, кто чистил свое оружие, кто чинил свою одежду; вечером же, когда флотилия стояла на якоре, иные забавлялись и рыбною ловлей неводом, либо на удочку, другие собрались в кружок для приятельской беседы; словом сказать, разбойничьих наклонностей у них словно не было и в помине.

Атаманский "Сокол"-корабль шел во главе остальных судов. Сам атаман то и дело появлялся на носу корабля, зорко посматривая вперед. Но кругом была тишь и гладь, и Божья благодать. Солнце ласково светило с безоблачного неба; попутный ветер надувал паруса в облегчение гребцам; над мачтами безотлучно реяли стаи коршунов в чаянии добычи, а мимо них, как бы издеваясь над их жадностью, проносились целыми тучами с громким хохотом черноголовые, сизокрылые чайки-мартышки.

И в самом деле, никакой добычи ни двуногим, ни крылатым хищникам, казалось, не предвиделось. Попадались, правда, временами встречные плоты и рыбачьи ватаги. Окликнет их со своего "Сокола"-корабля атаман, и на голос его, разносящийся по водяной поверхности громогласной трубой, те послушно тотчас останавливаются. Да что взять с этаких сплавщиков, не выручивших еще за свои бревна даже грошей? А у рыбаков заберут казаки рыбы, сколько на день им требуется, и отпустят их опять с миром.

Илюше среди ославленной казацкой вольницы вначале было-таки жутковато; но, приглядевшись ближе к отдельным казакам, натурам грубым, но, по-видимому, добродушным, он стал понемногу привыкать к своему новому положению. Ведь и на этом воеводском жильце Леонтии Плохово они волоска не тронули: когда тот, пролежав больше суток пластом в своей каморе, показался наконец на палубе, его провожали только со всех сторон нагло-насмешливые взгляды, так что он счел за лучшее укрыться опять в свою раковину. С того самого часа Илюша его уже не видел.

Княжна-полонянка Гурдаферид, напротив того, являлась всегда аккуратно к атаманскому столу. Правда, в начале своего пребывания у казаков (как слышал Илюша от Юрия), она не хотела и прикасаться к кушанью разбойников. Но Разин, уже порядком охмелевший, как прикрикнет тогда на нее:

— Это еще что за бабьи причуды! На Хвалынском море я такой же хан, как и твой батька Менеды-хан, а на Волге и подавно. Не станешь кушать, так спущу тебя в воду раков ловить — и поминай как звали! Ну, что же, исполнишь ты мою волю аль нет?

Побледнела голубушка белее полотна, и в глазах у нее выразился такой неподдельный ужас, что и разгоряченный вином разбойник сжалился, опомнился.

— Ну, ну, дурашка ты моя, — заговорил он с небывалой для него мягкостью. — Не станешь кушать, так ведь с голоду ножки протянешь. Не махонькая, слава Богу, понять должна. Чтобы меня, хозяина, не обидеть, может, все же чуточку-то отведаешь? Вкусно ведь, право слово.

И она отведала. С тех пор она никогда уже не отказывалась ни от стерляжьей ухи, ни от бараньего бока с кашей — этих двух любимых блюд непривередливого вообще насчет еды казацкого атамана. Зато, как только Разин со своими старшинами, покончив с едой, принимался угощаться брагой, медом или просто "зеленым вином", она с молчаливым поклоном поднималась с места, брала с серебряного подноса какой-нибудь фрукт, какого-нибудь лакомства: грецких орехов, винных ягод, кишмиша, халвы, рахат-лукума, — и уходила вон неслышною поступью. Иногда она усаживалась поодаль на корме, на нарочно поставленной для нее скамейке, покрытой цветным турецким ковром, а еще чаще того удалялась просто в свой покойчик.

Как-то раз, когда она отворяла туда дверцу, у нее выпало невзначай из рук взятое с собой яблочко и покатилось по палубе к самым ногам Илюши. Мальчик, разумеется, тотчас его поднял и побежал отдать молодой затворнице, стоявшей еще в нерешительности на пороге своей кельи. Тут-то ему представился случай окинуть покойчик беглым взглядом. Пол был устлан дорогим ковром; стены обиты разноцветным атласом и парчою, а по потолку обведены узорчатым золотым багетом. Над ярко-пунцовой бархатной оттоманкой висело овальное серебряное зеркальце в золотой оправе, усаженной крупными алмазами. Слюдяное оконце было задернуто розовой шелковой занавеской, сама же занавеска прикреплена к гвоздику с алмазной головкой. Лежавшие кругом безделушки пестрели золотом, серебром, жемчугом и самоцветными каменьями.