— Какая уж это шуба! — отозвался будто бы Разин, которому, видно, не хотелось с нею расстаться. — Не воеводская она, плохонькая.
— Коли плохонькая, так и жалеть тебе ее нечего.
— И не пожалел бы, не будь она у меня заветная.
— Заветная или не заветная — для меня все едино. Не вытерпел тут атаман, бухнул напрямик: — Не в зазор, батюшка, твоей воеводской чести, а глаза у тебя больно завидущие: что ни увидят — то и проглонуть хотят.
Обиделся и воевода.
— А ты, атаман, на всякого, как волк зубами лязгаешь. Здесь мы на тебя за твою продерзость ополчаться не станем; но в Москве, не забывай, мы — свои люди: усерднейше ревнуя о благе отчизны можем устроить для тебя не токмо доброе, но и злое!
Отдал тут Разин воеводе шубу, но пригрозил:
— На тебе шубу, да не наделала бы она тебе шуму! С гостями я учлив; на своем стружке обижать тебя не стану. Зато как пожалую раз и к тебе в твои палаты, так прошу не прогневаться: по-своему тоже гостем буду!
Этой размолвкой отчасти может быть объяснена зверская расправа Разина со стариком-воеводой и его семейством в Астрахани же летом следующего за тем года (о чем подробнее будет рассказано нами в своем месте).
Пока что оба воеводы старались по возможности ладить с грозным атаманом: выборных от казацкого войска снарядили в Москву, а на всякие озорства и бесчинства вольницы в городе и на "неподобное" поведение самого атамана смотрели сквозь пальцы. Героем народным гулял он по улицам, милостиво роняя на ходу бежавшей за ним черни звонкие речи и звонкую монету, а обольщенный им народ кланялся ему в ноги, падал перед ним ниц, хватал его за колени, совершенно чистосердечно его славословя:
— Раделец ты наш, благодетель, отец родной! Предусмотрительный младший воевода настоял, однако ж, перед старшим на некоторых мерах предосторожности: до Царицына в провожатые Разину был назначен "жилец"[12] Леонтий Плохово, который на всякий случай и перебрался уже загодя на "Сокол"-корабль; от Царицына да Паншина-городка казаков должны были сопровождать пятьдесят стрельцов с сотником, а в Черный Яр была отправлена с нарочным грамота, чтобы на берег казаков отнюдь не пускать и вина им не продавать.
А что же Илюша? Раз еще только побывал он в казачьем стане вместе с голландцами, пожелавшими также воочию ознакомиться с житьем-бытьем "разбойников". Но Юрия ему в этот раз так и не удалось видеть: тот замкнулся в своей каморке, и из слов Кирюшки Илюша должен был заключить, что брат нарочно избегает с ним встречи. До слез огорченный, мальчик излил свою душу мингеру Стрюйсу. Но парусник-голландец, человек глубоко верующий, мог дать ему один только совет: уповать на Бога.
— Разин с его казаками забыл Бога, — говорил он, — и гнев Божий, раньше или позже, их не минует. Награбили они толикое множество всякого добра, что для своего разгула сбывают оное перекупщикам-азиатам просто за бесценок. Фунт лучшего шелку примерно продают за три копейки! Сам я у них не за грех почел вот что сторговать, — продолжал Стрюйс и, расстегнув кафтан, показал Илюше толстую золотую цепь, которая, обвитая несколько раз вкруг его шеи, спускалась по камзолу до карманчика, где хранились у него часы-луковица. — У нас в Амстердаме за такую цепь с меня взяли бы не менее трехсот флоринов, а здесь я дал за нее, знаешь ли, сколько?
— Сколько?
— Сорок рублей — на наши деньги семьдесят флоринов! Будь у меня лишние деньги, да я в несколько дней сделался бы Крезом!
При всем христианском благочестии практический голландец не переставал быть дельцом. Илюша понял, что и с этой стороны помощи ждать ему нечего.
Так день шел за днем; десять дней уже улицы оглашались буйными криками и песнями бесшабашных разинцев. На дворе опять смеркалось, и Илюша с тяжелым сердцем готовился идти опять ко сну, когда к нему тихонько постучались. Он отпер дверь и к немалому своему удивлению увидел перед собой Кирюшку.
— Это ты, Кирюшка! И в такую позднюю пору…
— Крадучись ушел, — отвечал Кирюшка, плотно притворяя за собою дверь. — Окромя Юрия, никому у нас о том не известно.
— Так ты от Юрия? Что же ему от меня нужно?
— Это он сам тебе уже скажет. Идем же, идем.
— Без спросу мне нельзя отлучиться. Вот поутру, как только отпрошусь…
— Эвона! "Поутру!" Где-то мы тогда уже будем!
— Что это значит, Кирюшка? Казаки уходят отсюда?
— Видно, что так.
— И тайком, без ведома воевод?
— Молчи, знай, помалкивай!
— Но ведь провожатый от них, Леонтий Плохово, уже у вас на атаманском корабле?
— У нас-то у нас, — усмехнулся Кирюшка, — да когда-то он с хмеля своего еще проснется!
— Его нарочно опоили?
— А то как же; да подбавили к вину еще сонного зелья.
— Этого так нельзя оставить! — объявил с решительностью Илюша и двинулся к двери.
Кирюшка заступил ему дорогу.
— Да ты куда?
— К князю-воеводе; я ему сейчас все расскажу…
— Ничего ты ему не расскажешь!
— Ежели ты, Кирюшка, меня не пустишь, так ведь я на весь дом закричу…
— И не закричишь. Коли казаки раз положили уйти отсюда, так и уйдут; никакой силой их никто не удержит. А брату твоему у них не поздоровится.
Довод был убедителен. Приходилось идти на сделку.
— Скажи мне одно хоть, Кирюшка: против самих воевод Разин ничего не злоумышляет?
