— Замолчи ради самого Аллаха! — говорю я ему. А он:
— Пошто?
— Да всю душу мне нытьем своим вытянул! Покрутил он головой, а не замолчал, замурлыкал уже только тихонько про себя.
* * *
А августа в 3-й день миновали мы Змиеву-гору; а названа гора так затем, что водились там некогда бессчетно змеи-чудища. Да явился некий русский богатырь и всех их порубил. А был то, думает отец Амвросий, не кто иной, как славный богатырь киевский Добрыня Никитич, что одолел и поганою Змея-Горыныча.
* * *
А августа 4-го дня прибыли мы в город Саратов. Невелик город Саратов, а воинства в нем большое множество, чтобы окружных калмыков в послушании держать.
А с виду те калмыки всех людей безобразней: лицо широкое, скуластое, глаза скошенные, рот до ушей, а нос столь приплюснутый, что, глядя издали, и вовсе его не видать. А ездят калмыки всегда верхом, с луком и стрелами, и ездоки они весьма лихие, и стрелять из лука куда горазды. А кочуют они по степи с места на место, где обильнее корм для их лошадей и верблюдов и рогатого скота; а мясо всего охотнее едят они лошадиное и кладут его себе под седло, чтобы мягче стало. А воюют они в степи с такими же кочевниками, как сами, ногайскими татарами, отбивают у них скот, жен и детей, а ногайцы — у калмыков, и отбитое те и другие продают потом на рынке в Астрахани.
* * *
А августа 6-го дня прошли мы мимо речки Камышенки. А речка сия тем замечательна, что ею с Дону пробрался разбойничать на Волге Стенька Разин со своими молодцами. И хоть заложен тут ныне на крутом берегу по повелению государеву городок Камышин, да обходят они Камышин хитростью, нагружают свои легкие лодочки на телеги и везут их на Волгу пониже Камышина.
А августа 7-го дня разыгралась на реке погодка, и стали мы на якорь у города Царицына. А укреплен Царицын тоже каменной стеной с башнями и бойницами на отпор татарам и казакам. И не сошел я на берег за проливным дождем. А отец Амвросий отлучился в город повидать в монастыре знакомого чернеца. Да вернувшись на корабль, объявил, что сма-нил-де его тот знакомец остаться у них совсем на житье в монастыре, и что пришел он лишь обняться, проститься со мной в последний раз. Обнимает, а у самого по щекам слезы так и текут: привязался, знать, тоже ко мне. А я того пуще еще заливаюсь: за лето-то стал он мне как бы совсем родной.
— На кого ты меня оставляешь! — говорю, а сам обхватил его за шею, не хочу от себя пустить.
— Мингер Стрюйс тебя не оставит, — говорит, — а в Астрахани не нынче-завтра родного братца своего обретешь. А теперь, — говорит, — дай-кась с распрощаться и со всеми мингерами, поблагодарствовать.
И вот нет уже его с нами, и стало вдруг пусто таково на корабле!
Второй день уже, что отошли мы от Царицына, а все не хватает мне еще отца Амвросия, не с кем по душе словом перемолвиться. Заговаривает, правда, опять ласково со мной Иван Иваныч, да все ж он иноземец, мингер, а не свой брат, русак.
Сама Волга-матушка с Царицына словно осиротела, обездолилась — и не узнать! Берега низкие, пустынные: левый — зеленый, правый — песчаный, но ни бугров, ни утесов, ни лесов, ни жилья человеческого. На желтых мысках да отмелях одни лишь бакланы да бабы-птицы расхаживают, кулички попрыгивают.
А бакланы — те же рыбаки поволжские: оцепят целой стаей бухточку, ныряют и загоняют рыбу к берегу, а прочая мелкота птичья кругом порхает, да объедки бакланьи подхватывает, что собаки со стола хозяйского.
* * *
А августа в 11-й день подошли мы к крепости Черному Яру. И был тут допреж того притон казачий, и нападали отселе казаки на речные караваны. А ныне здесь на крутояре за деревянной стеной сколько жителей, столько ж и царского войска. А видеть-то наверху нечего. Вниз же на реку взглянешь — все те же песчаные отмели, а на отмелях те же бакланы, да бабы-птицы, да еще воронье, по-здешнему карга. Тоска!
* * *
А августа 13-го дня вдруг морем запахло. По сторонам же только зеленая камышовая стена: справа камыш и слева камыш. Но тут, глядь, за излучиной вдали и кровли замелькали. Ужели наконец-то Астрахань! Сердце так и забилось, будто из груди выскочить норовило. И глядит на меня Иван Иваныч, спрашивает:
— Что это с тобой?
— Да ведь это, — говорю, — Астрахань?
— Астрахань.
— А в Астрахани я найду брата!
— Э! Когда-то еще нас с тобой туда пустят.
— А почему же не сейчас?
— Наперед, — говорит, — мы пальбой оповестим о себе астраханского воеводу в урочный утренний час, потом воевода, когда еще за благо найдет, пожалует на наш корабль, и тогда уж дозволит сойти на берег.
Я и нос опять повесил. А сказал-то Иван Иваныч правду. Отдали мы наутро городу привет пушенною и ружейною пальбой, одиннадцать раз грянули из пушек, да три залпа дали из ружей. Пропустить-то нас пропустили мимо города на взморье, да вот стоим теперь третий день уже на взморье, а воевода и сам-то к нам не жалует, и повестки от себя никакой не присылает. А Стенька Разин, сказывают, со своей вольницей казацкой по берегам окружным шибко опять пошаливает. И все-то мы на корабле трепещем злодеев, ни днем, ни ночью не знаем покою: как нагрянут душегубы, так всех нас, того гляди, перебьют… А милый братец мой Юрий там же ведь, с ними! Боже всемилостивый! Охрани его, дай мне найти его здравым и невредимым, да просвети его разум, чтобы внял он мне и дал вырвать себя из когтей дьявольских!
