Опальная красавица - [40]

Вот и сейчас, торопливо поведав Лисоньке о внешней, приличной стороне этих безумных событий, Елизавета подошла к комоду и сноровисто вынула из верхнего ящика свой трофей. В игре света на серебре было нечто завораживающее, и Елизавета не тотчас смогла отвести от нее взор, как вдруг слабый стон заставил ее вскинуть голову. Она тут же выронила пистолет и метнулась вперед, пытаясь подхватить смертельно побледневшую Лисоньку, но Татьяна оказалась проворнее, и Елизавета только и могла, что с болезненным недоумением смотрела на крепко сомкнутые веки и запрокинутую голову, не понимая, почему один лишь взгляд на разбойничий пистолет поверг сестру в беспамятство.

Она ведь не могла знать, что Лисоньке при этом показалось, будто лица ее коснулся клуб ледяного ветра – она ощутила на губах последний поцелуй Эрика фон Тауберта и услышала его последние слова: «Прощай!.. Прощай, meine liebe!..»

Тусклый, страшный блеск серебряной насечки пистолета, из которого так и не успел выстрелить Тауберт, Лисонька запомнила на всю жизнь. А это был тот самый пистолет.

8. Зеленая тень

Все, что с нами случается в ранней нашей молодости, оставляет глубочайшее впечатление в сердце и всегда вспоминается с особенным чувством. Вот такое особенное чувство тоски и возникало в сердце Лисоньки, когда она снова и снова вспоминала неподвижный взор Эрика фон Тауберта, лежащего без мундира и сапог на обочине дороги, и только одно средство могло излечить ее невыносимую боль: месть.

Едва придя в себя, она велела заложить коляску и, даже не заезжая домой, понеслась из Любавина в Нижний, готовая дойти до самого губернатора, но добиться отправки карательных отрядов для поимки Гришки-атамана. Напрасны были увещевания сестры, просьбы послать к губернатору гонца, хотя бы позволить сопровождать ее в этой поездке! Лисонька едва дала себе труд выслушать оправдания Елизаветы, которая пыталась объяснить, как пистолет Тауберта попал в ее руки: остановившийся, устремленный в прошлое взор девушки был суров, недоверчив, обвиняющ, и Елизавета никак не могла найти достаточно убедительных слов, чтобы успокоить сестру, тем более что огненное клеймо воровской подружки, атамановой любовницы, чудилось, так и горело у нее на челе неискоренимо и было видно всякому взору. Елизавете оставалось только терзаться беспокойством за судьбу сестры, за судьбу своей тайны – и ждать вестей об успехе Лисонькина предприятия, мучительно вспоминая свою первую, роковую встречу с Вольным и ту лютость, которая клекотала в его голосе, сверкала во взоре, жгла в поцелуях... В то время Эрик фон Тауберт уже был мертв, Вольной уже пролил первую кровь, и отныне не существовало ничего на свете, что могло бы его устрашить или остановить!

А Лисонька, еще добиваясь аудиенции у губернатора, сумела встретиться с командиром конногвардейского полка, расквартированного в городе: упоминание имени покойного жениха послужило ей пропуском. Так совпало, что князь фон Литтен был тоже из лифляндских немцев, знакомец и почти родня Таубертам: ему самому выпало четыре года назад сообщать старому барону о трагедии и отправлять гроб с мертвым телом в Ригу, где ждали живого и здорового сына. Заручившись словом чести фон Литтена, Лисонька открыла ему тайну своего романа с Таубертом и бегства, подробно описав картину его самоотверженной гибели. Полковник клял себя за то, что не проявил должной настойчивости в преследовании убийц, еще когда свежи были все следы. Точнее сказать, поиски разбойников были предприняты, но ватага молниеносно рассеялась по окрестностям, уходя вниз по Волге. Преследовать убийц было более чем сложно, поскольку никто даже отдаленно не представлял, кого искать. Больная совесть Литтена взыграла при встрече с княжной Измайловой, чья юная жизнь была сломана чьей-то безжалостной рукой, и жалость к ней еще сильнее побудила полковника к незамедлительным действиям.

Санкция губернатора на участие в карательных операциях была получена, однако мало чести и проку было конногвардейцам скитаться по дремучим лесам в поисках людей, для которых каждый куст – дом родной, а потому лазутчики фон Литтена, прошерстившие окрестности, собрали все мыслимые сведения о ватаге, ставшей табором в укромном лесу в десяти верстах от Любавина. О намерениях атамана, однако, говорили разное: он якобы намерен повторить набег на Работки, чтобы сквитаться с героическим воякой Шубиным; но может, подбирается к строиловским хоромам, а вернее, намерен уходить на просторы астраханские, там трясти купцов. Впрочем, все лазутчики сходились в одном: Гришка-атаман не откажется от богатой и легкой добычи.

Желаемый случай ему вскорости представился.

* * *

С низовьев Волги к Макарию, на знаменитую ярмарку, шло армянское торговое судно. Ночь застала его чуть выше Воротынца. А едва рассвело и бурлаки начали разматывать бечеву, чтобы продолжить путь против течения по безветрию, как с берега ринулась стая лодчонок...

Когда Елизавете описывали это происшествие, у нее возникло острое живое ощущение, что она сама была там и все видела, а потом вспомнилось, что и впрямь – была, видела, только ровно пять лет назад. Но она ясно слышала азартный вопль ватажников, плеск весел по волнам, скрежет багров, цепляющихся за обнос судна, беспорядочные, бесполезные выстрелы, которыми пытались отразить нападение; видела выбеленные ужасом лица корабельщиков и разгоряченные жадностью – разбойников, видела Вольного, который первым, ловко и бесстрашно, пробежал по багру, поддерживаемому двумя соумышленниками, и, соскочив на палубу, самой дерзостью своею подавляя последние остатки сопротивления, ринулся на поиски хозяина.