Опаленные войной - [12]

План созрел такой. Щуко с ловким хлопцем ночью снимут часового и закидают гранатами бункер. Когда прогремят взрывы, группа бегом пересечет железную дорогу. Слева и справа на всякий случай выдвигаются по два автоматчика. Они и Щуко со своим напарником прикроют отход и вступят в бой, если потребует обстановка.

В сумерки группа подтянулась ближе к переезду, залегла в кустах по левую сторону дороги. Часовой возле будки пиликал на губной гармошке. Щуко шепнул Старику:

— Взяло его! Всю обедню может испортить, паразит.

— Давай — время. Осторожней, смотри, — подтолкнул Старик в плечо Щуко. Тот оглянулся, нащупал в темноте руку Петра, крепко пожал ее и лихо ответил:

— Щуко не подведет.

Сержант и разведчик Глотов, пригнувшись, перебежали дорогу и скрылись в темноте, будто растворились в ней.

Потекли томительные минуты. Чуткое ухо Старика уловило неясный шум, ближе, ближе. Сомнений не оставалось: в Брянск торопился поезд. Протяжно загудел паровоз. Старик подумал: «На руку! Под шумок легче подойти. Пока будет грохотать, разведчики подбегут к дороге».

Щуко договорился с товарищем о деталях. Как только он прикончит часового, напарник должен бросить в бункер лимонку.

На фоне темно-синего неба отчетливо выделяется долговязая фигура часового. Он в каске. Автомат на груди. Гармошку держит обеими руками. Что-то такое красивое играет. Хоть и пискливый голосишко у гармошки, а мелодию выводит душевную. Умеет, паразит, играть. В другое время послушал бы. И чего его потащило в такую даль, сидел да пиликал бы возле своей Брунгильды.

Щуко выждал, когда часовой повернулся к нему спиной, пружинисто оттолкнулся от земли, будто на старте, и прыгнул на ничего не подозревающего немца.

Часовой, напружинившийся было, обмяк и стал сползать на землю. Сняв автомат и приладив его на себя, сержант шепнул напарнику:

— Давай!

Глотов сапогом открыл дверь бункера и, кинув в кромешную тьму гранату, отскочил. Взрыв прогремел глухо, но сильно. Из двери выплеснулся огненный язык пламени, раздались душераздирающие крики, и все смолкло.

Старик поднял партизан, и группа, грузно топая сапогами, побежала к переезду. Четверо партизан легли на полотно слева и справа. Старик остановился на переезде и поторапливал бойцов:

— Живее, живее!

Неожиданно справа началась стрельба, послышались крики — к переезду бежали немцы. Откуда они взялись? И было их немало — судя по стрельбе и крикам, не менее взвода. Щуко нахлобучил шапку на голову покрепче и сказал:

— Ого, будет драчка!

Сержант с напарником залегли возле бункера, чуть в стороне от тех двоих, которых выделил Старик. К этому времени и слева затрещали автоматы — подоспели патрули. Каша заваривалась нешуточная. Удачно начатая операция катастрофически осложнялась.

Старик стоял на том же месте, посредине колеи, широко расставив ноги, и покрикивал:

— Живее, живее!

— Уходи! — закричал ему Щуко. — Чего маячишь!

Но вот переезд миновал последний боец, и Старик приказал Щуко:

— Отходи! — И сам побежал догонять бойцов, которые уже втягивались в спасительную темноту леса. И в этот миг Петро почувствовал, как жгучая боль впилась в правый бок, ощутил на ладони теплую мокроту, и как-то сразу навалилась слабость, тошнота подступила к горлу, но продолжал бежать.

Между тем на переезде бой затухал. Щуко закричал двум партизанам:

— Отходите, кому говорю!

— А ты?

— Не ваше дело! Ну!

Партизаны кинулись догонять своих. А немцы лезли. Они, наверное, думали, что партизаны хотят взорвать полотно, и торопились помешать им во что бы то ни стало. Щуко подхватил раненого товарища, перекинул его руку через свое плечо и нацелился уже бежать, когда автоматная очередь прошлась ему по ногам. Щуко охнул и упал на землю. Его придавил раненый. Сержант осторожно освободился от него и зашептал:

— Глотов, слушай, Глотов! Уползай один, слышишь, уползай один, уползай…

Но Глотов не подавал признаков жизни. Очередь зацепила и его.

— А-а! — закричал тогда сержант. — Щуко вам захотелось! Нате, паразиты, берите! — собрав последние силы, он отстегнул лимонку, зубами вытащил кольцо и кинул. Хлестнул взрыв, разбрызгивая огненные осколки. Щуко схватил другую гранату, но в последнюю минуту раздумал и взялся за автомат. Строчил беспрерывно до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда вспомнил про трофейный, но тот что-то заело. Схватил автомат Глотова, в нем было очень мало патронов. А немцы упрямо лезли, и Щуко стал экономить выстрелы и бить только наверняка.

— Давай, подходи! — кричал Щуко, будто в горячечном бреду. — Подходи, паразит!

Патрули, получившие подмогу, бежали к партизану, стреляя на ходу.

И Щуко понял, что наступил его последний час. Нет, он не боялся смерти, всю войну ходил рядом с нею: видел, как она уносит его друзей, но умирать так не хотелось. Не совершено в жизни и половины задуманного.

Нет, Щуко не боялся смерти, но ему хотелось побывать в родном селе на Полтавщине, потрогать чистую росу на спелых яблоках, посмотреть на зеленые в синей дымке дали, на поля, на которых вырос и которые бороздил трактором, послушать, как поют-заливаются соловьи. А еще сильнее хотел Щуко положить свою голову на колени доброй матери и почувствовать ее пальцы в своих волосах. И невозможно сильно хотел он поцеловать Оксану, черноглазую дивчину, тоску о которой бережно хранил давным-давно.