Онтологически человек - [17]

Вокруг хохотало, визжало и грохотало.

Вверх! Вверх! Вверх! Вверх! Вверх!

Облака летели плащом, рвались и обрывались клочьями.

Вниз! Вниз! Вниз! Вниз! Вниз!

Сосны сгибались, как трава.

Мы страх! Страх! Страх! Страх! Страх!

Впереди показалось озерцо огней — не тусклых, электрических, а живых, теплых, жмущихся друг к другу под крышей.

Наше! Наше! Наше! Наше!

Крыша слетела. Огоньки сбились в горсть. Один выкатился вперед.

Вихрь закружился вокруг.

Смертный! Смертный! Смертный! Смертный!

Бойся! Бойся! Бойся! Бойся!

Человек! Человек! Человек! Человек!

Мелькнуло смутно знакомое лицо. Хор вдруг отдалился. Мирддин вдруг ощутил злой, веселый кураж, который тогда пытался понять — и не понял.

(«Что такое человек?»)

— Человек! — крикнул он, засмеялся во все горло — и открыл вторую границу.

Эффект был как от пробоины на орбите. Вихрь затормозил, замер на миг — и хлынул, не в силах остановиться, неукротимо, неудержимо, наружу, сквозь него, бешеным табуном, лавиной, танковой колонной по джунглям, получая то, что так стремился получить — и расточаясь, не в силах удержать желанное, весь мир, весь мир и вечность в придачу.

Он опять стоял на ногах. Сосны опять были выше. Небо опять было дальше.

Он обернулся и увидел церковь, с которой снесло крышу. Баррикаду у дверей. Узнал того, кто был впереди и широко ему улыбнулся непослушными губами:

— Я — человек. Он...

Земля пошатнулась и мягко ушла вбок. Перед глазами мотнулся алый помпон. Встревоженное лицо Блейза. И чего это он?

— Что? Что ты говоришь?

Мирддин цапнул его за воротник, подтянул к себе и шепнул на ухо:

— Я — человек. Он... он-то-ло-ги-чес-сс-ки.

Пальцы разжались.

Планета неслась сквозь пространство — мимо молчащей пустоты, мимо поющих огней. Он лежал на поверхности, и перегрузка вдавливала его в камень, в землю, в гранит, как в мох, мягко, безбольно, неодолимо. Скорость. Неподвижность. Хрупкость. Надежность.

Я есть.

Где-то там, внутри, в глубине, порхали по клавишам легкие пальцы. Сходились и расходились тектонические плиты. Волны набегали на берег, стирая следы, затягивая прорехи, разглаживая песок. Ощущение присутствия было всеобъемлющим, и можно было позволить себе просто быть. Плыть на тонкой бензиновой пленке между «внутри» и «вовне».

У присутствия было имя.

«Нимуэ».

«Здравствуй, Мирддин».

Мир медленно возвращался.

Пространство — где-то под открытым небом.

Слух — плеск. Шелест ветра. Сердце. Два сердца. Дыхание.

Запах — вода. Палые листья. Дым. Сосновая смола.

Авалон. Такой горький, и свежий, и сладкий воздух бывает только на Авалоне, и на Авалоне -только в одном месте.

Это было то самое учебное озеро, а он лежал у самой кромки воды, головой у Нимуэ на коленях.

Нимуэ; Нимье; Нинева...

Или я умер, невпопад подумал он.

Послышался тихий смех.

«Ты выходил из тела. Это может считаться „умер" по человеческим меркам».

Она была сейчас больше Гвендолоена, чем Вивиан, больше Нинева, чем Нимье, и больше Нимуэ, чем озеро.

«Как я сюда попал?»

«Тебя привез Блейз. И еще такой смешной человеческий мальчик. Ты не дал уничтожить деревню. Они благодарны».

«Они не должны. Я сделал это для себя, а не для них. Из гордости, а не из доброты. Я... был с Дикой Охотой. С... фир болг.»

«Шшш. Я знаю».

«Но я не знаю».

— Не знаю, кто я, — выговорил он вслух. — Не человек. Не дану.

Он разлепил неподъемные веки.

В сумеречном небе плыла белая луна, и глаза у Нимуэ были как две маленьких луны.

— Ты — Мирддин Эмрис, — сказала она. — Этого достаточно. 

[1x04] жажда

Мирддин вышел на берег озера и увидел ветер. Он переливался, как охапка павлиньих перьев, и каждое перо несло свой вкус, и цвет, и запах. Мирддин вгляделся, и чем больше он вглядывался, тем больше ветер расщеплялся на тонкие, разноцветные, переплетающиеся пряди — теплее, холоднее, пахнущие озерной водой, мхом, смолой и хвойными иглами, влажной беличьей шкуркой, грибами, прелью, кедровыми корнями, погруженными в ил, багульником, палым листом, белыми пальцами, растершими горсть брусники... Ветер был переплетением бледных, разноцветных нитей, вобравших в себя все, к чему прикасались, за каждой из них можно было последовать и вернуться к началу — но как выбрать, за которой? они разбегались, расходились в разные стороны, таяли, внимание рассеивалось, не успевая...

Ветер ударил в лицо и рассыпался. Мирддин вздрогнул, очнувшись, и только тогда понял, что шквал не шелохнул и палого листа, лежащего на причале.

Это был дурной признак.

Это был настолько дурной признак, что Мирддин постарался задвинуть знание о нем в сторону.

Существовала вероятность, что это просто последствия недавних событий, остаточные явления после встречи с Дикой Охотой; не было ничего странного в том, что разобранное и собранное вновь тело обостренно воспринимает звуки и запахи; ничего и странного в том, что разобранное и собранное вновь сознание испытывает проблемы с концентрацией.

Он опустился на одно колено, чтобы плеснуть воды в лицо — но от его прикосновения она отпрянула, как живая. Стеклянная, ровная поверхность озера вздрогнула, вздыбилась на мгновение и обрушилась с плеском — будто кто-то резко встряхнул скатерть. Мирддин медленно выпрямился. Это уже нельзя было списать на аберрации восприятия.