Онлирия - [3]

– Все, Колька… Умираю, – прошептал как выдохнул.

Итак, антиквар принял его за Николая. Теперь надо сделать с ним то, что обычно и делает опиум, но только употребленный в определенных дозах и принимаемый не в виде питья, а лучше всего по-китайски: дымом через курительную трубочку. Ласково и мягко возвестим неимоверно сладостную для его души весть. Небольшая старинная икона. Ну-ну…

– Смотри, что я принес! – как бы ликующим, радостным голосом. – Смотри!

Замутнев неподвижно раскрытыми глазами, антиквар уставился куда-то не туда – весьма далеко… Нет, ты должен посмотреть сюда.

– Неужели не узнаешь, Володя? (Его зовут Володей.) Да ведь это Дионисий!

Твой Дионисий, пятнадцатый век!

Вот-вот. Затрепетал… Залепетал.

– Ди… ди… О-о-о…

– Вот-вот! Именно! Дионисий и есть…

– Это же Спас… О, Коля…

– Спас Дионисия, правильно! – весело так, любовно, как бы приплясывая от доброжелательного восторга, слегка похохатывая. – Молодец, Володя! Помнишь, как ее тогда забирали? Уложили тебя, голубчика, на диван и приставили пистолет к виску…

– О-о-о… – жалобно скривил губы. – Дио…нисий!

– Подержи, подержи ее, голубушку! Приласкай ее, миленькую! Скажи ей – здравствуй, моя красавица!

Умирающий стал шарить по одеялу, бледными волосатыми пальцами теребить его складки. Ну-ну, потереби.

– Поцелуй ее, Володя!

Целует, честное слово – целует… Ну что за народ! Неужели он не понимает, что у него агония? Или слишком уж хорошо, может быть, понимает? Губы складывает, как младенец, которому снится, что он сосет материнскую грудь, да еще и причмокивает.

Тут Келим быстро нагнулся к нему:

– А теперь скажи, Володя: у кого находится Флейта Мира?

– У Але…ксеева… – прозвучал еле слышимый ответ умирающего.

И он вновь забылся, и на этот раз у него не было тех чудовищных болей в голове, которыми сопровождались адские промежутки существования между двумя провалами в дикое опиумное море грез. И лежа с закрытыми глазами, которые он уже больше никогда не откроет, старый антиквар улыбнулся.

И угрюмо, по-пожилому горбясь, Келим вновь на цыпочках прошел мимо открытой двери соседней комнаты и прямо сквозь неотапливаемую старинную печь, дохнувшую на него остывшим угаром давно прошедших времен, вышел на улицу, в ночной торжественный снегопад. Он направился к площади пешком.

Как-то однажды Иисус Христос проходил берегом моря Галилейского один, без учеников, и увидел скучающего пастушка, ходившего за дюжиной пыльных овец, и остановился возле него. Мальчишка в рваном хитоне, с голыми руками, в круглой войлочной шляпе, смуглый, немытый, в веку своем обреченный на скудное существование невежественного киннерефского бедняка, вдруг опустился на колени перед незнакомым путником и горько заплакал. Ему велено было пасти овец и ждать, когда сестра или младший брат принесут обед, увязанный в холстину, – но ждать уже становилось невмоготу. И две тысячи лет, которые надо было прождать Его ученикам, пока Он умрет, воскреснет и уйдет на небо, а потом вернется оттуда с войском, чтобы разгромить армию князя, – две тысячи лет будут столь же томительны и горьки для учеников, как и предстоящие два часа ожидания для этого пастушонка. Иисус понимал это, и во утоление его печали Он отер глаза мальчишки полою Своего платья, а затем подарил ему деревянную флейту, вынув ее из дорожной сумы.

И подобно этому пастушонку, присматривавшему за овцами, кто-нибудь один из нас, наиболее могучих, тогда постоянно пас Его, выполняя задание демонария.

И Он уже знал, чувствовал, что мы не дадим Ему сделать то, ради чего Он был послан на землю в виде Сына Человеческого, – по крайней мере испортим это дело в самом же начале и надолго задержим его окончательное исполнение…

Ему было все известно о нас, и то, что мы убьем Его – столь же верно и беспощадно, как всякую человеческую тварь, как и любых членов ангелитета, которые осмелятся появиться где-нибудь на земле в материальном воплощении.

Ибо тело и материя, дорогой наш Брат по небесному дворянству, тело и материя

– наши, и поэтому всякая жизнь, заканчивающаяся смертью, – тоже наша! О, представляю, до чего же Ему стало тяжко, когда Он увидел, как обстоит все на самом деле в этом лучшем из миров. Глупому пастушонку совершенно невмоготу было ждать – и чтобы утешить его и скрасить тоску ожидания тьме людей в течение двух тысяч лет, Он оставил им Свою деревянную флейту.

Еще в молодые годы, будучи учеником столяра, Он высверлил эту вещицу из ровной ветки приречного дерева, научился играть на ней и потом, став проповедником, всюду в долгих скитаниях носил с собою флейту. После того как

Он подарил ее пастуху и как Он был убит, эта прямоствольная цевница прошла через многие руки по разным странам в продолжение всех двадцати последовавших веков. Но о ней в этих веках знали немногие. Ныне главари всемирного антикварного империализма, такие, как Доус, Исикава, Во и

Октобер, знающие о существовании флейты, объявили, однако, ее нулевую стоимость. Ниспровержение одного из самых бесценных сокровищ мирового антиквариата было вызвано объявлением по многим странам земли о скором наступлении часа ИКС.

Потому как становилось ясно, что никого уже не может спасти эта священная вещица, принадлежавшая раньше самому Спасителю… В веках замечено было, что флейта появлялась на той земле и в том народе, которых ожидали катастрофа и погибель. Но кара судьбы предотвращалась, если на инструменте мог сыграть какой-нибудь чистый ребенок той страны ту мелодию, которую однажды сыграл юному пастушку умиленный Спаситель, присев рядом с ним на бугорок и вынув из мешка флейту. По сведениям многих немцев, погибших во вторую мировую войну, последний раз играл на ней тринадцатилетний Лотар Иеронимус Вайс, сын почтальона из одной баварской деревни. Он и явился истинным спасителем