Они стояли насмерть - [8]

— Без указчиков! Давно вон под тем кустом стоит, — сказав это, Ольхов подсовывает себе под голову вещевой мешок и укладывается снова, но в это время Богуш испуганно спрашивает:

— Разве ты ее для умывания принес? А я-то, дурень, думал, что ты обо мне позаботился, и в суп ее вылил!

На лице Богуша такое искреннее отчаяние, что матросы не выдерживают и хохочут. Только Ольхов молча вскакивает на ноги, хватает котелок, перевертывает его над головой Богуша и бежит к ручью, который тихонько журчит в овраге, спрятавшись за плотной стеной кустов.

Хохот разбудил всех, но никто не ворчит, не ругается, и шутки в адрес Ольхова и Богуша сыплются со всех сторон.

— Командиров рот и взводов к комбату! — крикнул рассыльный, пробегая мимо.

Норкин быстро оделся и сунул пистолет в кобуру.

— А обедать? — спросил Богуш.

— Потом, Борис Михайлович, потом! — отмахнулся от него Норкин и, придерживая пистолет, побежал к Кулакову.

— И всегда так! Другие командиры и поспать, и поесть успеют, а нашему всё некогда! — не вытерпел Никишин.

— Давайте меняться? — предложил Донцов. — У нас Чигарев беда спокойный. Лишнего шагу не ступит… Сегодня началась стрельба, а он сидит в шалашике и морщится.

— Вы, балалайки! Меняй пластинку! — прикрикнул главстаршина Ксенофонтов. — Наш лейтенант правильно действует, и нечего ему косточки перемывать. Он бегает, о нас заботится, а мы порой на него же и шипим…

— Ну, этого у нас не бывало! — возмутился Богуш.

— А когда он нас заставил перекрытия в окопах делать? Ты первый шум поднял, — а что потом вышло? Налетели самолеты, начали строчить—мы под перекрытие! Другие по окопу мечутся, а мы сидим, покуриваем… Ни одного раненого!

— Хватит, главный, агитировать! — перебил его Никишин. — Языком мы немного того, а меняться не будем.

— Нема дурных, — охотно поддержал его Любченко. Ксенофонтов и не собирался агитировать. Старый матрос, прослуживший во флоте четырнадцать лет, он чувствовал, что между матросами и лейтенантом давно установились хорошие, дружеские взаимоотношения. Командир заботился о матросах, отдавал им свое свободное время, и они полюбили его, старались вернуть ему все сторицею. Взять хотя бы теперешнюю жизнь. Лейтенант стал командиром взвода, ему полагается только связной, но по молчаливому уговору Ольхов стал смотреть за имуществом лейтенанта, Богуш — готовить обеды, Любченко — носить запасные автоматные диски, а Никишин был кем-то средним между вторым связным и телохранителем. А ведь матросы такой народ, что их угодничать никаким приказом не заставишь.

Даже спать взвод ложился вокруг своего командира.

— Вы теперь иголка, а мы — нитка, — сказал однажды Никишин, когда Норкин спросил его, почему матросы не отстают от него ни на шаг. — Теперь мы до смерти или победы связаны.

И не случайно именно Ольхов, Богуш, Никишин и Любченко заняли «командные должности». Все они, как торпедисты, на лодке подчинялись непосредственно Норкину, и теперь по-прежнему жили своей «боевой частью». Да и дружба их всех связывала крепкая. Они и в увольнение обычно ходили вместе. Если здесь Любченко, то так и жди, что вот-вот рядом с ним появится подчеркнуто серьезный Богуш, готовый беззлобно посмеяться над кем угодно, или Никишин, с усмешкой в глазах и вздрагивающими ноздрями горбатого носа. Все они одинаково дорожили честью своей боевой части и лодки. Еще в первые месяцы совместной службы с новыми торпедистами Ксенофонтов как-то зашел в первый отсек, посмотрел на торпедные аппараты, поджал губы и вышел, сказав:

— Грязно.

С ним не спорили. Никишин, который был командиром отделения, шевельнул черными бровями — и началась чистка! Самый придирчивый человек не смог бы теперь найти на торпедных аппаратах ни пятнышка, но Ксенофонтоа снова повторил:

— Грязно.

Несколько дней шепталась четверка, выспрашивала у других матросов, где до этого служил Ксенофонтов да что там было особенного, и в один прекрасный день главный старшкна вынужден был признать отсек чистым: торпедисты узнали его «тайну» и хромировали все некрашеные части торпедных аппаратов.

— Командир из лейтенанта может хороший получиться, — словно (думая вслух, сказал Ксенофонтов, поглаживая рукой голову, начавшую лысеть с вискоз.

— Уже получился! — горячо вступился за командира Любченко.

— Да, для тыловой жизни он хорош, — согласился Ксенофонтов.

— И для фронта хорош! — не сдавался Любченко.

— Не воевали с ним, и судить трудно…

— А сегодня? По нему стреляют, а он глазом не моргнет!

— Вот и попало ему от комбата.

— Подумаешь, попало! Смелости взысканием не отберешь, — не сдавался Любченко.

— Не это главное для командира… Ну, да ладно: поживем — увидим! Пойду пополощусь… Есть желающие?

Желающих не нашлось, и Ксенофонтов, повернувшись к матросам мясистой спиной, медленно, вразвалку зашагал между деревьями. Ему недавно исполнилось тридцать шесть лет, но он по сравнению с другими матросами казался значительно старше и слабее физически, нежели был на самом деле.

— Где лейтенант? — спросил запыхавшийся Ольхов.

— К комбату вызвали, — буркнул Богуш.

— Так и не ел?

— А ты его, что ли, первый день знаешь? — вспылил Никишин.

В это время показался Норкин. Он почти бежал, и по его сдвинутым к переносице бровям, по глубоким складкам в углах рта поняли матросы, что случилось что-то серьезное, важное, и начали торопливо засовывать в вещевые мешки свое немногочисленное имущество, а один убежал за главстаршиной.