Они - [88]

И вот он сел рядом с Ольгой на бревнах, на солнышке, и исподволь завел душевный разговор. И незаметно, от слова к слову, рассказал о жизни с прежней супругой, о жизни с теперешней супругой, о том, что прежняя стала милей, чем когда-либо была, да не воротишь, а теперешняя, если честно, постыла — и непонятно, почему. Карчин рассказывал чистую правду, но у него было оправдание: он же не жалуется, не исповедуется, он использует это как прием для вполне рациональных целей. Однако, какую бы цель он ни имел, рассказывать Ольге было приятно, она слушала внимательно. И опять Карчин подумал, что эта женщина не кажется ему старой, как должна бы казаться. Она кажется ему даже привлекательной. Он замечал обаятельные нотки в своем голосе, которые обычно подпускал в неделовых разговорах с юными красавицами, и удивлялся, ведь не юная и не красавица перед ним, зачем так стараться?

А Ольга, слушая, думала, что мужчина видит в ней только жилетку, в которую можно поплакаться. Выспался, отдохнул, почему теперь не пожаловаться? Они привыкли, что русская баба лучше всего годится именно для этого: утешит, пожалеет, посочувствует. А нет уже, не то время, жалеть вас так же опасно, как детей баловать, начинаете зарываться, дерзить, капризничать. Любить вас еще можно, любовь чувство безответственное и, главное, неподконтрольное. А как появляется этот интерес к мужчине — загадка природы. Фокус. Парадокс. С какой стати она любила отцов своих детей, которые, если вдуматься, хоть и были люди интересные, но все-таки подлецы? А потом полюбила Герана, который и интересный, и не подлец. А теперь вот сидит и понимает, что этот чужой и, судя по всему, эгоистичный человек понравился ей чуть не с первого раза, когда она его увидела. Нет, хватит. Ей сорок уже, что за шутки. Больше она этой мороки в своей жизни не допустит. Да и шансов никаких, он человек совсем другого мира и других дел. Человеческие дела вообще мешают человеческим отношениям. С другой стороны, не было бы дел, не было бы и отношений...

И, когда Карчин задал какой-то вопрос, чтобы услышать обычное женское: да уж, дескать, понимаю уж, такова жизнь уж, он услышал совсем другое:

— Я думаю, Юрий Иванович, вы и без меня сами все знаете. Не любите вы никого, вот и вся проблема. Себя разве... да и то не чересчур, чтобы не переутомиться.

Карчин немедленно оскорбился:

— Здравствуйте пожалуйста! Еще ничего не знаете обо мне, а уже приговорили!

— Да все я знаю, — невежливо поднялась Ольга, прекращая разговор. Пусть мужчина обидится на нее, пусть разозлится, пусть считает ее стервой. Так оно лучше. Пора Герана будить да и покормить их чем-нибудь.

Леонардыч возился весь день, но при этом оказался ловким не только на язык. Он отлично все выправил и даже «подстучал жестянку», как он выразился. Машина выглядела вполне удовлетворительно. Ехала же, когда Карчин опробовал, легко и гладко, как раньше.

Что ж, пора было удаляться: коллектив лесхоза продолжил гульбу, к вечеру становясь все веселее и посматривая на гостей (вернее, преимущественно на Карчина) не весьма приветливо, и мог в результате сделать из утренних теоретических выкладок Леонардыча какие-нибудь неприятные практические выводы на классово-экономической основе — с последствиями для Карчина самыми непредсказуемыми.

11

Килил опять пошел к лесу поискать грибов. Пройдя через дачи и обогнув полигон (его отогнал солдат с флажком), он поднялся к деревьям и стал ходить среди них, но грибы не попадались. Вышел на большую поляну, и тут с ним случилось то, чего никогда не бывало в его жизни. Он вышел на эту поляну, посмотрел вокруг, и вдруг что-то у него внутри будто вспыхнуло. Он почувствовал радость, которую не с чем было сравнить, разве что с той дурью, которая на него нашла, когда он однажды, храбрясь, понюхал предложенный соседскими пацанами пакет с какой-то жидкостью (и, кстати, потом страшно болела голова), но гораздо большую, какую-то просто невместимую. И Килил, гикнув, засмеявшись, стал бегать по траве, валяться, кататься, вскакивал, опять бегал, потом упал, обнял руками землю и прижался к ней лицом. Перевернулся на спину и долго так лежал, глядя в небо.

Возвращался светлый, тихий и почему-то очень усталый.

И увидел сверху, как от пруда к дачам идут люди. Пятеро-шестеро маленьких и один большой. Килилу они сразу не понравились. Он спускался, присматриваясь, и вот разглядел, что большой — тот самый старик-пьяница, который обворовал его, Чекмарь. А рядом те, что напали на него и завладели удочками, розовато-фиолетовые волосы старшего уже хорошо видны.

Килил все понял. Пьяницы — народ болтливый, Чекмарь наверняка рассказывал всем подряд, как ему повезло встретить картавого дурачка с деньгами, который собирался купить дом, а местные мальчишки это услышали и в свою очередь рассказали Чекмарю про пацана, который, скорее всего, этот самый дурачок и есть, картавых на свете не так уж много. (Надо, кстати, узнать, лечится это или не лечится.) Очень может быть, что кто-то уже выследил, где обосновался Килил, и вот они идут туда.

Килил тоже направился к своему дому, но не по дачным улицам, а прямыми тропами и лазами через участки и заборы. Осторожно подкрался. Компания была уже в доме. Слышно: говорят, смеются, вот что-то разбили, наверное, банку абрикосового варенья, которую он нашел вчера в одной из брошенных дач, на банке наклейка и выцветшая надпись: «июль 1999 года», варенье оказалось вполне сохранившимся и очень вкусным. Килил подумал сердито: ну, пришли, ищете, но зачем обязательно что-то бить? А больше всего его беспокоило, что они сейчас найдут люк и залезут в подпол. Там продукты, но не их жалко, там еще и патроны, которые он положил в пустую стеклянную банку из-под кофе с плотной крышкой.